– Он не только дозволяет. Он учит нас делать так…
– О Всемогущий творец неба и земли! Как можно не стать волком среди эдаких баранов?
Но девчонка этого будто не заметила:
– Я принесла тебе еды, – она показала котомку. – Дай я гляну на твои раны. И есть у меня еще лекарство для тебя.
Она достала откуда-то из передника своего несколько кусков коры.
– Это что еще такое?!
– Кора оморики – вон целый лес растет. Не бойся, в ней нет яда. Из нее делают живицу, которая лечит тело и душу. Святые отцы кладут ее в ладан…
Усмехнулся Урхан-ага. Хитрая девчонка. Да только что ему, славному воину, колдовство всякое? Пусть колдует.
Разведен был небольшой костер и на нем в котелке вскипячена была вода с кусками коры. И запах стоял от нее странный. Урхан-аге показался он очень знакомым, хотя точно помнил он, что ни деревьев этих прежде никогда не видел, ни кору с них не варил. Сперва показался тот запах слишком резким, ударил в нос, но после оказалось, что он приятен. Девчонка меж тем открыла его раны. Кровь уже не сочилась из борозд, оставленных медвежьими когтями, и гноя в них не было. Вилы, должно быть, и впрямь решили помочь чужаку. Раны смочены были жидкостью из котелка, а остаток ее пошел орта-баши на питье, оказавшееся горьким на вкус. И хотя Урхан-ага был слаб еще, не мог не признать он, что сил у него прибавилось, а девчонка, видать, и впрямь знала толк в знахарстве.
Раскрыла она свою котомку – и он почуял запах чужой пищи. Крепко помнил Урхан-ага, что новым воинам нельзя прикасаться к еде неверных. Если девчонка ведьма, то тем более ничего нельзя было брать из рук ее. Но ему надо было подкрепить силы свои, и вряд ли небесный огонь испепелил бы его за хлеб с сыром, вяленое мясо («Это козлятина, – сказала она, – я знаю, что свинины вы не едите») да кусок урманицы [219] . И за пару глотков шливовицы тоже. Но прежде чем потянулась рука его к хлебу, горящими буквами зажглось в голове его правило из Кануна Мурада:
Новым воинам нет нужды в пище гяурской, ибо это огрубевший народ, и взятое от них не пойдет на пользу.
Но он не внял тому, что прежде было законом. Девчонка же подначивала:
– Ешь. Это хороший хлеб. Мать пекла его на Славу [220] и освятила в церкви.
Хлеб сперва показался Урхан-аге грубым, но проглотив его, понял воин, что это лучший хлеб из всех, какие он когда-либо ел, а ел он совсем неплохо – заботился султан об овечках своих. Каждый день полагался Урхан-аге как орта-баши золотой алтын, а уж пышных белых лепешек, наваристого пилафа и баклавы давал им султан столько, сколько могли они съесть: были новые воины самыми лучшими рабами его, и давалось им сразу все, в чем нуждались они. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем простым хлебом, что ел Урхан-ага нынче. Поражался он, насколько вкус принесенной ему пищи был хорош и знаком ему, хотя не помнил он, чтобы вкушал ее прежде. Особенно пирог – у турок его пекли повсюду, но нынче был он совсем другим, таким, каким он должен быть, а кому и зачем должен – как знать? И шливовица более не обжигала нёбо, а ласкала ароматом спелых слив. Мир был не таким, каким он привык его видеть, и Урхан-ага ничего не мог поделать с этими переменами.
– Я была на том месте, где нашла тебя вчера, – сказала девчонка и протянула Урхан-аге его баул, – и принесла твои вещи. Они не упали в расселину, и звери их не тронули. А ваши там были. Я видела их на склоне, они несли тела твоих воинов и тушу медвежью. Тебя они тоже искали.
Шайтан тебя подери! Они скажут сердарам, что Урхан-ага погиб, место орта-баши займет Якуб, и как потом доказать, что ты живой? Урхан-ага вскочил – но тут же скривился от боли и унижения. Ходить ему было еще рано.
– Останься здесь до завтра, – сказала девчонка, – без тебя там ничего не случится.
И была в словах сих тоже правда – нынче орта будет хоронить воинов до захода солнца, а потом до вечера справлять будет поминальный пир, о нем же вспомнят только на третий день. Да будет так! Он останется здесь еще на одну ночь, да и негоже приползать к братьям своим на карачках, подобно овце, подранной волками. Вот смеху-то будет! Орта-баши, славного воина, чуть не задрал медведь! Нет, он придет к ним твердым шагом. И тверда будет рука его, если чорбаши позволит себе лишнее.
– Только не уходи больше с того места, на котором я тебя оставила, – молвила девчонка. – Можешь мне верить – я не приведу к тебе ни хайдуков, ни мужчин из деревни. Если б я желала тебе смерти, не стала б лечить раны твои, сам бы кровью истек.
Была и в этих словах правда. Кха! Давно ли Урхан-ага начал слушать неверных, да еще и женщин, и находить в этом правду?
Еще раз промыла девчонка его раны – сперва красной водой, потом – белой. И отступила снова боль, а члены наливались силой. Встала девчонка, мотнула подолом и засобиралась домой. Как отошла она на десяток шагов, промолвил он:
– А ты и вправду ведьма!
– Славный воин уверовал в вил из Чертова города?
– Славный воин благодарен тебе.
– Разве такие, как ты, могут быть благодарными?
– Могут, и скоро ты об этом узнаешь.
Когда ушла она, лежал Урхан-ага на спине и жевал кусок хлеба. И было ему так легко и спокойно, как никогда прежде. От этой легкости веки его смежились. И снились славному воину дивные сны. Не бесчисленные сражения и победы его, не трупы поверженных им врагов и не то, как водружает он знамя османов на башне покоренного Београда. Снова снилось ему, что склоны Чертовой горы поросли зелеными травами и золотистыми цветами. Он опять косит их, а рядом на склоне стоит девочка из деревни Крничи, название которой непроизносимо для османов, посему дали ей и другое имя – Маляны. Стоит, плетет венок из тех же золотистых цветов и поет:
Смиље брала Смиљана девојка,
Смиље брала, па у смиљу заспала,
Од мириса заболе је глава.
Ветер колышет ее подол, а солнце светит сзади так, что становится он прозрачным как дюльбенд или дорогая тончайшая чатма [221] . А вокруг них бегают и дурачатся два мальчика и крохотная девочка в белых рубашках, а на головах у них такие же венки. И знает Урхан-ага, что это не просто деревенские дети, а дети его, Урхан-аги. И так хорошо ему, славному воину, смотреть на это, так спокойно, как будто так и должно быть, но твердо знает он, что так не бывает. А девушка из деревни Крничи надевает свой венок и поет другую песню:
Смиљ Смиљана покрај воде брала.
Набрала је недра и рукаве,
Извила је зелени венац,
Зелен венац низ воду пуштала.
И тут понял Урхан-ага, что знает, как называются эти цветы, как будто всегда знал. То были самые красивые цветы в этих местах. Называли их еще бессмертником, потому что, даже засохнув, всю зиму сохраняли они такой вид и запах, как будто только что сорвали их на лугу.