Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным, остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами, и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу, легонько встряхнул ее, и голос – этот берущий за сердце голос! – произнес:
– Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придется что-нибудь поджечь!
И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увидела лицо своего мужа.
Он здесь! Так это он преследовал ее – вернее, спасал! Он искал ее – и нашел. Он здесь!
Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, эти синие глаза… смех и нежность струились из них. Он склонился к Маше, его губы были так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам, прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губах Вайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… И Маша враз ощутила себя грязной с ног до головы – грязной и оскверненной.
Что же она натворила! Что натворила!
Она с ужасом отшатнулась от Корфа – и едва не разрыдалась, увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжались так внезапно, что Маша чуть не упала.
– Итак, сударыня, – произнес он безразлично, сухо, таким чужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, – чему я обязан новым удовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского: когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам, так вы увлечены были своим приключением!
Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваного платья – Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взгляд барона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словно разглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже не презрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвала взор.
Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лица Данилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение так внезапно встретившихся мужа и жены.
И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, снова подставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней было в плену – просто с маху, сплеча осудившего, отвергнувшего! – на всех этих мужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, а теперь не сказавших ни слова привета, более того – сме́ющих глядеть с презрением, – такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:
– Берегите свои шляпы, господа! Ветер может унести их!
Данила и молодой граф, спохватившись, сорвали шляпы, кланяясь Маше, но она это едва ли заметила: мстительно усмехнулась, увидев, как залилось краскою лицо Корфа, когда он медленно, как бы нехотя, потянул с головы шляпу, украшенную белыми перьями. И, отвернувшись, не дождавшись его принужденного полупоклона, уставилась на дорогу, унимая расходившееся сердце.
Ничего не изменилось, ничего! Они ненавидели друг друга по-прежнему, что в России, что во Франции, ненавидели… ну и пусть!
– Вот вам и Лютеция Паризиориум, – вежливо и сухо, словно представлял случайную знакомую, произнес Корф, и перед Машей открылась обширная равнина, а на ней, вдоль извилистой реки, исчерченной тенями мостов, – невообразимые громады зданий в тени деревьев.
Многолюдье, пестрота, шум, разноцветные витрины богатых лавок. Карета мчится за каретою, беспрестанно кричат возницы: «Gare! Gare! [55] » Вокруг волнуется море людское; и все спешат куда-то – звенят голоса, будто в огромном, шумном птичнике! Маше казалось, что она, как маленькая песчинка, попала в ужасную пучину и несется, несется куда-то, кружась в водном вихре, и тут карета остановилась у трехэтажного серого дома с башенками – стены и решетка сада были увиты белыми вьющимися розами.
– Прошу вас, – послышался спокойный голос Корфа, и Маша с невольным испугом взглянула на него. – Это улица Старых Августинцев. Здесь вы будете жить.
– А вы? – жалобно, как заблудившаяся девочка, вскрикнула Маша, до дрожи боясь остаться одна в этом кипении людских судеб и лиц.
Корф задумчиво смотрел на нее. Глаза у него сейчас были светло-серыми, непроницаемыми, однако ответ:
– Я тоже живу здесь, – вселил некоторую бодрость, и Маша без дрожи смогла принять его руку и выйти из кареты.
Она успела только окинуть дом беглым взглядом, отметив его красоту и соразмерность пропорций, как вдруг сердце ее замерло: из приотворенной двери показалась женская фигура.
Мелькнувшая было надежда на то, что тетушка Евлалия Никандровна явилась встретить любимую племянницу, тотчас рассеялась: слишком высока, стройна, молода и красива была эта дама в платье цвета beige . [56] с кружевной отделкою тоном светлее – враз скромной и богатой, с продернутой сквозь узор золотой нитью. В этом платье, в каждой его складке была та самая неуловимая и необъяснимая французская элегантность, перенять которую безуспешно пытаются все женщины мира, в то время как всякая француженка с рождения одарена ею от бога.
Дама в очаровательном платье с высоты крыльца не мигая смотрела на Машу своими агатовыми глазами. Все черты лица ее были правильны, даже красивы, но не милы: это была красота без обаяния и нежности – слишком много было суровости во взоре и улыбке, слишком много твердости в голосе, проговорившем:
– Добрый день, сударыня. Счастлива видеть вас в добром здравии!
Столь независимо держалась эта особа, что Маша даже решила, что это хозяйка дома, который барон лишь снимает. Да, прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что перед нею стоит Николь!
Вот это да! Маша совсем забыла об обещании барона держать при себе Николь! Ну, со стороны Корфа это было слишком – вот так, лицом к лицу, вдруг свести их, выставить свою жену в таком неприглядном свете перед любовницей! Ну хорошо, он не может простить Маше обмана и расчетливости, однако она пыталась спасти свою честь, а Николь… Николь-то поступила как обыкновенная проститутка! Ее же в постель к барону силой никто не тащил, она продалась за немалую плату – такую, что, не сложись ее судьба столь выгодно, прожила бы и на собственные средства, коими обзавелась благодаря Машиной трагедии!