Увещевающий Демон был умиротворяюще-мягким, как тянущаяся струя золотистого меда. Демон был странно похож на светлый июльский — Машин последний день.
И странно не похож на себя.
— Но я ничего не сделала. Я только испортила…
— Только благодаря вашей вере — огромной, несокрушимой, непостижимой вере в существованье добра — история развернется на 90 градусов. Только неотразимость вашей веры вынудила прочих… Вы поймете позже. Не смею больше задерживать вас. Ваше время истекает, а у вас наверняка множество дел. Прощайте же, несбывшееся пророчество. — В его голосе была странная печаль — прозрачная, спокойная. Необъяснимая.
Стоящий по левую руку был странно похожим на Мира!
Демон тоже прощался с ней.
«Нет, — клацнуло в мозгу, — он просит у меня прощенья. За что?
Почему он такой? Такой… медоточивый. Какой-то подвох…»
Еще-Киевица покосилась на Весы.
Но Весы не разделили ее подозрений, демонстрируя абсолютное довольство происходящим, бывшим, по их мнению, почти-Истиной Равновесия.
— Почему ты смотришь на меня так? Так… Ты теперь все время так на меня смотришь…
— Прощай.
Ворон вылетел в окно. В Машу влетело сомнение.
— Пробыв Киевицей хотя бы месяца три, вы поймете: неисповедимы пути Господни, — нравоучительно сказала Белладонна.
— Вот только трех месяцев для меня не будет, — вздохнула еще-Киевица. — Сегодня — последний день.
— Именно поэтому вы так и не поняли то, что я вам сказала, — мурлыкнула кошка и безмятежно почесала себя левой задней под подбородком.
* * *
31 августа, в шесть вечера по 1911 году высокий молодой человек с седой головой ступил лакированным ботинком на открытую, заросшую диким виноградом веранду «kawiarn'и» на Фундуклеевской и занял столик у входа, за кадкой с олеандрами.
— Дмитрий! — окликнула его незнакомая Маше знакомая Мити. — Идите к нам!
Богров присоединился к компании.
«Он ее не замечает», — удовлетворенно подумала Чуб.
«Он ее не замечает! — испуганно подумала Маша минут пять спустя. — Отчего?»
В польской кофейне Катю заметили все.
Стараясь не выходить за рамки приличий, посетители бросали исполненные жадной любознательности взгляды на незнакомку в широкополой шляпе, с траурными, склонившимися страусовыми перьями. Случайно скользнувшие взором прохожие вздрагивали, расширяли глаза. За деревянным огражденьем террасы прилепилась маленькая гимназистка, — не смея переступить порог, она восторженно взирала на невероятную Катю из-за раскидистой пальмы.
Изумительно красивая дама в черной одежде сидела за столиком совершенно одна, в шляпе, воплотившей в себе всю феминную сущность Модерна, когда женщины стали занимать больше места, расчищая себе пространство одним широким размахом шляпных полей.
Сидела застывше-неподвижно, порождая в душах людей, почитавших поэтов властителями своих душ, таинственно-тягучие строки первого поэта века из серебра.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…
— Он ее не замечает, — выждав десять минут, сказал Красавицкий. — Он что, слепой?
«Мама, — поняла Маша, — слепой! Он без пенсне. И близорукий. Он ничего не видит. Только то, что у него прямо под носом».
Пенсне в черепаховой оправе покачивалось на черном шнурке, сливавшемся с парадной чернотой его фрака.
«Как, интересно, он собирался увидеть „какой-нибудь знак“? Ждал, что Господь подсунет ему его прямо под нос?»
«Мне доставит огромное удовольствие смотреть, как, по свойственной вам слепоте, вы безуспешно стараетесь сыскать то, что лежит прямо под носом».
На миг весь их слепой людской род вызвал у Маши чувство протеста.
Однако возможность смотреть, как, по свойственной ему слепоте, Митя не может отыскать то, от чего зависит жизнь пятидесяти миллионов людей, вряд ли могла доставить ей удовольствие. Стремительно перерыв память, наполненную, как кошелка, сведениями о близоруком убийце, студентка отыскала подходящий для употребления факт и поискала глазами сидящую поодаль Дашу:
«Лучше бы это сделала она».
Но их «Мата Хари», прячущаяся от недавнего «гостя» под пегой дымкой вуали, была фигурой засвеченной. «Рать», способная превратить Машу в подобие Даши, — была запретным плодом. А Мир, способный на все, — был неподходящего пола.
«Калоша. Вера Познякова. У нее на квартире… много молодежи. Прочитать заговор „Мига“. Не больше трех раз».
Эх…
— Я пошла, — со страхом сказала Киевица напарнику, — постараюсь повторить твой ход. У меня не получится. Но лучше так, чем совсем… — И, отодвинув «вмиг» ставший ненужным костыль, направилась к объекту. — Дмитрий Георгиевич!..
Митя поднес пенсне к темно-карим глазам.
— Вы меня не приметили?
Лицо без трех часов убийцы, повисшее над белоснежной манишкой и острым воротничком, было осунувшимся, утомленным.
Но очень спокойным.
— Мы встречались с вами у Веры Позняковой. — (Внутри все жужжало от неуверенности. Правая нога поражалась, что может ходить.) — Она, если не ошибаюсь, вышла замуж за вашего брата Владимира. Как она?
— Прекрасно, прекрасно, — ответствовал Митя, пристраивая пенсне на переносицу. — Ожидают прибавления семейства. Живут в Петербурге.
— А я вас вспоминала. Помните, как вы «калошей» меня называли?
На рассеянно-вежливом лице Мити появилась слабая брешь.
Слава богу, он вспомнил!
Не Машу, конечно. «Калошу» (Маша читала, Митя часто дразнил барышень так).
И закивал с облегчением.
— Я сижу там. — Ковалева намеренно показала прямо на Катю. — Видите?
— Ви-иж-у, — выговорил он в растяжку.
Увидел!
Не Машин столик, конечно, находившийся в другом конце зала.
«Незнакомку» А. Блока. С темными глазами на бледном лице, в шляпе с траурными перьями, с кольцами на узкой руке. Увидел и изумился ее красоте, ее нетронутой чашке чая. И ее одиночеству.
Маша поняла это по тому, как расширились его увеличенные стеклами глаза, приоткрылись губы. А во взоре образовалась тоска о невозможности счастья, из которой и сплел свое произведенье поэт.
Маша обернулась, как бы проследив за направлением его взгляда, и ойкнула:
— Надо же. Катенька…