Маша не видела ни малейшей связи меж Катей, дивным заговором (никак не вписывавшимся в историю Анны и Лиры) и Анной Ахматовой (в трамвайной истории никак не участвовавшей).
— И все же она есть, — сказала студентка. — Знаешь, — прибавила она после паузы, — я тут подумала… Первый в России трамвай — погодок Булгакова. Булгаков родился в мае 1891, трамвай пошел в мае 1892. Но ведь трамвай, как и человек, родился не тогда, когда начал ходить. Первый опыт по эксплуатации вагона электрического трамвая на Александровском спуске был проведен в 1891! Они — ровесники. Они родились одновременно. И оба родились в Киеве. Может, не случайно роман «Мастер и Маргарита» начинается с трамвая? Там ведь трамвай тоже выполняет функцию «адской машины»… Это не имеет отношения к делу Ахматовой, это я так, — быстро оправдалась она.
Мир посмотрел на нее со странной внимательностью.
— Маш, я не хотел тебя расстраивать, — сказал он. — Но, возможно, это важно. Тогда я не должен тебе врать. Впрочем, я и не соврал. Женщина ж тоже человек.
— Женщина? — догадалась Маша.
— Да. Под тем трамваем погибла женщина. Она переводила через дорогу девочку лет шести… Но не переживай. Девочка отпрыгнула в последний момент. Она осталась жива. Но это не все, — с запинкой выговорил он. — Той женщине отрезало голову.
— Как Берлиозу!
Эти слова Маша и Мир произнесли одновременно.
Рика умерла от туберкулеза, когда Ане было пять лет. Рика жила у тети, и ее смерть держали в тайне от остальных детей. Тем не менее, Аня почувствовала, что случилось — и как она потом говорила, эта смерть пролегла тенью через все ее детство.
Виталий Вулъф. «Северная звезда».
Эхе-хех…
Киевица бросила прощальный взгляд на заснеженные остатки Золотых ворот — настоящих! — не превращенных еще в помпезную оперную декорацию.
С грустью посмотрела туда, где за двумя поворотами прятался Самый прекрасный в мире Владимирский собор, еще закрытый, не только для ведьм — для всех посетителей.
«Его откроют в 1896 году — к 900-летию крещения Руси».
Вздохнула, прижала к груди бесценный трофей с золотой этикеткой, взяла Мира за руку, прочитала заклятье и, не сходя с места, перешагнула сто десять лет.
Над ними возвышался псевдосредневековый розовый замок с крылатыми химерами, поддерживающими Башню со сказочным тонкошпильным колпаком.
Их окружало лето.
В шубке тут же стало жарко и неуютно. Мир сдернул с головы тут же ставший дурацким цилиндр и принялся вытряхиваться из пальто.
Маша взглянула на часы.
Уходя в Прошлое, она засекла время: 13.01.
Нынче «Чайка» на ее руке показывала: 13.02.
Получалось, променад по 1894 или -5 году занял ровно минуту по настоящему времени…
Сбоку тут же послышалось:
— Слава Вам, Ясная Киевица!
Маша вздрогнула — перед ней стояла встреченная на аллее Гимназистов полуголая ведьма.
— Позвольте сказать, моя Ясная Пани, — попросила она.
Маша быстро кивнула и потащила просительницу через готическую арку, в каменный и безлюдный мешок двора.
— Говорите. Можно при нем, — аттестовала она Мирослава.
На лице ведьмы отразилось недоумение.
Но его сменил страх:
— Я всем сердцем на стороне Трех! — заволновалась девица. — Но вы должны знать, ночью те, кто против вас, собираются на четвертой Горе.
— Четвертая Лысая Гора — это на Выдубичах? — сказала студентка.
— Да. Там, где казнили убийц.
Маша слегка качнула головой.
Четвертая Лысая значилась и на картах современного Киева, и в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия» — там, в романе, взрыв на выдубецкой Лысой Горе тоже был знамением конца старой и начала новой и страшной — революционной власти.
— Значит, у нас революция, — задумчиво вывела Маша.
Но и о «белом» романе Булгакова, и о казненных на Лысой Горе Ковалева знала немного: только то, что убийца Столыпина, киевский юрист Дмитрий Богров был повешен именно там, на Четвертой.
— Все очень плохо! — стрекотала осведомительница. — Их много. Если большинство киевских ведьм придут в полночь на Гору, они проведут обряд против вас. Сложат свою силу и передадут Наследнице.
— Акнир получит силу? — прищурилась Маша. — Спасибо… Как вас зовут?
— Алла.
— Спасибо, Алла, что предупредили меня.
Киевица проводила взглядом полуголую ведьму. Информация была, прямо скажем, безрадостной.
Сила Киевиц (пускай не проросшая, не умелая, не образованная) — единственное, в чем они превозмогали Акнир, — перестанет быть их козырем. А иных козырей у них нет.
Есть полутора суток, — слишком мало, чтоб подготовиться к бою. Но достаточно, чтобы понять: чего ждет от них Киев?
«Я должна спасти Город».
— Хорошо. Я пойду к Анне Ахматовой, — огласила решение Маша и тут же продемонстрировала полную неспособность говорить и нервничать одновременно. — Только, ты, Мир, не ходи со мной… в смысле, к нам в Башню. Может, там уже Даша, а она вряд ли… Подожди во дворе. Я быстро переоденусь для 1906 и найду ключ, если он есть. А если его нет, но есть Даша, выйду к тебе и скажу…
* * *
Даша была.
Причем вернувшаяся застигла ее в поразительной позе.
Правой рукой Чуб непрерывно, мелко и фанатично крестилась, левой — перелистывала Книгу, пританцовывая и трогательно причитая:
— Господи, пожалуйста, пожалуйста, господи! О… Маша, — искреннейше возрадовалась явленью она. — Христа ради, умоляю, помоги мне найти колдовство. А ты почему в костюме? …Я умираю! Брысь!
Последнее адресовалось рыжей Изиде, суетившейся вокруг Дашиных ног.
— Что с тобой? — Поставив банку с золотой этикеткой на стол, Ковалева кинулась к «умирающей».
— У меня голос пропал!
— Ты ж разговариваешь.
— Лучше бы я онемела, но пела! Я не пою, Маша! Я больше не пою… Брысь, кому говорю!
— Почему?
— Не знаю! Брысь! — («Брысь» сроду не производило на Изиду ни малейшего впечатления. Не произвело и теперь.) — Я у отца была. Он давай мне упреки кидать: «Кто ты такая, валандаешься без дела…» Я ему: «Я — певица. Я, между прочим, Глиэра закончила! А то, что мне двадцать пять, ничего не значит, Мадонна в двадцать шесть лет прославилась». И хотела спеть ему, чтобы усох. Начинаю… А голоса нет! Его нет! Совсем! — с ужасом объявила Чуб и в подтверждение попробовала пропеть какой-то куплет.