— Смотрите! Смотрите! — закричала Чуб. — Вон Машка в коляске! А на ней точно такая же шляпа, как на Кате была. Черно-белая! А это рядом Ахматова? Какая-то она слишком скромная… Она никогда мне не нравилась! Маша, а как ты можешь к ней подойти и попросить че-то там не говорить, если ты уже с ней сидишь?
Маша, сидевшая в коляске с Ахматовой, спрыгнула наземль…
Маша, смотревшая, вдруг увидала большеколесый «мотор» Председателя Совета Министров Столыпина.
Увидела его — с лысой, как бильярдный шар, головой, с глубокими, глубоко посаженными глазами, с удивительно внушительными усами над небольшой бородой. Китель последнего витязя Руси пестрел орденами. Крестом, полученным за труды Управления Красного Креста, во главе которого он стоял во время японской войны. Орденом Святого Владимира, который через пару часов станет его убийцей… Пуля Богрова разорвет орден, осколки с надписью «польза, честь и слава» [21] — разорвут печень премьера.
— Ты ж не можешь к ней подсесть во втором экземпляре? — не унималась Чуб.
Медленной рысью мимо скользили министры, чиновники, камергеры, губернаторы, съехавшиеся в Город на торжества, посвященные открытию памятника царскому дедушке, павшему от рук террориста… И заманившему в Киев премьер-министра Столыпина, дабы тот повторил его судьбу и остался в Великом Граде навечно.
Петр Столыпин никогда не покинет Киев.
Он ляжет в его землю и встанет из нее памятником архитектора Ксименса, спроектировавшего и памятник-ловушку Александру II — на той же трижды роковой Царской площади.
Маша закрыла глаза, мысленно убивая себя, разрывая на части…
Поскольку на Дашин вопрос она тоже знала ответ!
1 сентября 1911 года она своими руками погубила простой и замечательный план Кылыны по спасению мира.
Читать Геродота полностью нам с вами, дорогая читательница, вовсе не обязательно, даже вредно для глаз. Всех книжек на свете не перечитаешь. Но вот цитата…
…В полдень амазонки делали вот что: они расходились поодиночке или по двое, чтобы в стороне отправлять естественные потребности. Скифы, приметив это, начали поступать так же. И когда кто-нибудь из юношей заставал амазонку одну, женщина не прогоняла юношу, но позволяла вступить с ней в сношение…
…Когда наконец они стали понимать друг друга, мужчины сказали амазонкам следующее: «У нас есть родители, есть и имущество. Мы не можем больше вести такую жизнь и поэтому хотим возвратиться к своим и снова жить с нашим народом. Вы одни будете нашими женами и других у нас не будет». На это амазонки ответили так: «Мы не можем жить с вашими женщинами. Ведь обычаи у нас не такие, как у них: мы стреляем из лука, метаем дротики и скачем верхом на конях, к женской работе мы не привыкли. Ваши же женщины не занимаются ничем из упомянутого, они выполняют женскую работу, оставаясь в своих кибитках, не охотятся и вообще никуда не выходят. Поэтому-то мы не сможем с ними поладить. Если вы хотите, чтобы мы были вашими женами, и желаете показать себя честными, то отправляйтесь к вашим родителям и получите вашу долю наследства. Когда вы возвратитесь, давайте будем жить сами по себе».
…Из этого народа, как многие из нас, произошла Татьяна.
Мужчины, не обижайте кроткую киевляночку!
Евгения Чуприна. «Роман с пельменем»
— Маш, а почему на вас с Катей шляпы одинаковые? — спросила Чуб.
— Я взяла шляпу в этой квартире… И Катя может взять. Это неважно. Я все погубила!
— Из-за шляпы? — удивилась Дображанская.
— Из-за того, что я дура! Я — полная дура! — самозабвенно завыла разведчица.
Информация «Маша-дура» заинтересовала Дашу настолько, что та соскочила с окна.
Ковалева щелкнула пальцами.
Народный, громыхающе-праздничный гул сменил вой метели.
Осень — зима.
Белый колючий снег рванул в комнату, намел на паркете белый ковер, посеребрил Дашины светлые волосы. Отплевываясь от напористых, мелких снежинок, Чуб ринулась закрывать створки.
Разведчица Прошлого рыдала в унисон с зимней вьюгой:
— В том шкафу… у Кылыны… собраны штук сорок книг про Богрова. Если бы, придя сюда первый раз, я додумалась в него заглянуть… Мне не нужно было идти… мне б и так было все ясно! Но я была под «Ратью»! Под «Ратью»!
— Ну, ты фокусник! — Чуб потрясенно глядела в окно. — Это, я вам скажу, что-то с чем-то. Такая развлекаловка — аж сердце подскакивает!
Неистовство зимы, мигом залепившей снегом четыре стекла, перекрыла новость про «дуру».
— А можно еще раз так клацнуть? — попросила Чуб, восторженно взирая на зиму. — Ну, щелкни ручкой.
Но, прознав о том, что собственноручно запорола идеально-просчитанный Кылыной проект спасенья Отечества-Руси, — «фокусница» предпочла не клацать, а плакать:
— Я была не в себе. Я пошла и тупо села в коляску к Ахматовой. Я не могу к ней сесть второй раз! Не могу заставить ее замолчать, не проливать ее масло. А достаточно было отвлечь ее от стоящего в толпе Киевицкого… И все! Все повернулось бы вспять! Почему я не могла поступить, как Кылына? Выяснить все, не высовываясь на первый план, прячась под вуалью. Я все испортила! Теперь я не знаю, что делать! Как остановить Богрова? Как все отменять?
— В таком случае, — сказала Даша, косясь на недоброжелательный вид за окном, — предлагаю лечь и поспать. Все равно, ты — в кусках, Катя в зависе. А у меня из-за вас состоянье души, близкое к коме. Голова, как 95-й Виндоус! Одна с собой кончает, вторая ревет, что ей не дали нас всех прикончить. А я уже вторую ночь толком не сплю, — пожаловалась она. — Но ночь — это ладно. Я привыкшая. Но мы же и днем не спим тоже.
— Нам некогда спать! — отрезала Дображанская. — Хотя… Ну, да… Можно и выспаться.
Она вернулась к окну.
Постояла, привыкая к несказанной, снизошедшей на нее благодати:
«Не нужно никуда торопиться! Не нужно спешить. Времени сколько угодно!»
— Но время точно стоит? — спросила она. — Сколько мы можем пробыть здесь?
— Хоть всю жизнь, — несчастно сказала Маша, придавленная крушением всех своих планов и безучастием обеих подруг.
— Какая все-таки потрясающая вещь это Прошлое… — Прислонив освобожденный от мыслей лоб к заоконью, Катя с наслажденьем рассматривала заснеженный коктейль из меха, перьев и лент на проплывающей внизу дамской шляпке. — Теперь я понимаю, Маша, чего ты все время сюда убегаешь. Так потрясающе. И такой невероятный покой. Легче, чем в отпуске.
Чуб, завалившаяся спать на диван, заворочалась — что-то в районе ягодиц мешало ей жить.