Но неизвестному ей Владимиру самозванная Надежда Владимировна ничего говорить и не собиралась. И наблюдая, как нервная рука Врубеля механически ползает по карманам в поисках денег, молча смотрела на грязную тряпицу, прикрывающую интригующее полотно, тщетно тужась найти пристойный повод ее сорвать.
Повода не было, хоть застрелись.
Художник уже протягивал ей смятую купюру, вслед за которой автоматически следовало ее выдворение из часа, «который ей должно знать». Хотя самое главное из должного наверняка до сих пор оставалось скрытым от нее под грубой и замасленной тряпкой.
— Мне не нужны эти деньги, — блекло сказала Маша, чтобы протянуть время. — Можно мне посмотреть? — кивнула она в сторону мольберта.
— Зачем вам это? — нервозно спросил художник.
— Просто интересно, отчего так испугалась Эм… Эмта дама! — вовремя нашла лазейку Маша. — Там, наверное, что-то ужас какое страшное! — попыталась объяснить она свой порыв обычным простонародным любопытством.
— Это пустое… Вам незачем! — резко сказал Михаил Саныч и поспешно положил руку на стол, придавив пальцами лежащий там перевернутый снимок.
Маша уставилась на его коричневатую изнанку, с медалями и гербами «WLADIMIR WYSOCKI, KIEW» из хрещатицкого фотоателье тезки великого барда, с киевскими корнями. И внезапно ей стало жалко Саныча — такого беззащитного перед ней. Тайну, которую он так пугливо пытался сохранить, она могла узнать, выйдя из его квартиры и пройдя всего один квартал, где, за углом, на Большой Житомирской расположилась киевская Библиотека искусств.
«Кстати, хорошая идея, — отметила она мимоходом. — Стоит посмотреть на эту Эмилию — „не Катю“ и понять, какое отношение имеет она к Кате и Катя к ней».
— Будьте любезны, — Врубель нелюбезно указал ей на дверь.
Маша подобралась. Оставалось только два пути — идти восвояси. Или излюбленным Дашиным способом — прямо напролом!
— Зря вы отказываете мне, — протянула она, насупившись. — Вы же не хотите, чтобы я рассказала все…
Маша замялась, раздумывая, кого назвать: конкретного Прахова или абстрактного Владимира Федоровича?
Но художник решил этот вопрос за нее.
— Киевицкому! — сделался он зелен лицом. — О господи, я пропал! Чего вы хотите? Денег? У меня сейчас есть! Я отдам вам все, — всполошился Врубель. — Все, что угодно, только…
— Я попросила только показать мне картину. И все! — пристыженно объяснила Маша.
Ей снова стало его жалко — так жалко, что она невольно закусила губу: «Бедный, бедный!» Он затравленно и непонимающе взглянул на нее и в каком-то иступленном отчаянии сорвал занавесь с полотна, и тут же выяснилось, что шантаж не стоил свеч — даже с искусствоведческой точки зрения. Ибо с холста на нее взглянуло грубое, написанное одною серою масляного краскою, отталкивающее, большеротое и толстоносое лицо, в котором без труда угадывался еще не оформившийся, неумелый, но уже родившийся из тьмы образ знаменитого врубелевского «Демона».
Но то, что первого, уничтоженного впоследствии, «Демона» Врубель написал здесь, в Киеве, Маша знала и без того.
— Похож, — зашибленно сказала она.
— Похож?! — припадочно затрясся художник. — Разве так уж похож? О-о! Нет!
— О чем вы?
Маша хотела сказать лишь, что он вполне похож на того, висевшего в Третьяковке, — в синих штанах, с мясистым носом, смуглым и гранитным ртом и слезой на щеке. Только этот был злой и острый, с черными, как волчьи ягоды, глазами без дна…
Но Мишин крик неожиданно обнажил иное затаенное чувство: этот первый «Демон» действительно был похож на кого-то из знакомых, недавних, возможно, даже близких.
Она нахмурилась, пытаясь вспомнить. Но он затеребил ее.
— Объяснитесь немедленно! Кто вы такая? Почему спрашиваете все это? Вас прислал Киевицкий? Чего он добивается? Зачем мучает меня? — застонал Врубель. — Между нами с Эмилией ничего не было. Никогда. Вы сами слышали. Из нашего разговора вполне ясно…
Его лихорадило от страха, лоб стал страдальческим и мокрым. Художник закатил глаза, с силой дернул ворот бархатного камзола и, часто, прерывисто дыша, стал бездумно расстегивать рубаху. И Маша увидела, что его белесая грудь исчерчена сознательными и длинными, глубокими ножевыми порезами.
— Михал Саныч! — застонала несчастная шантажистка ему в тон. — Я без злого умысла! Я не знаю никакого Киевицкого! Меня прислал Владимир Федорович. Я хотела сказать, что он похож… Он похож на «Демона» Лермонтова! — нашлась она, но сразу поняла, что находка эта была не из лучших.
— Как вы поняли, что это Демон? — одержимо прошептал Врубель, кажется, испуганный больше прежнего.
Маша сцепила губы, пытаясь понять, что она может и может ли вообще ответить на этот вопрос. И не придумала ничего.
— Я читала недавно поэму господина Лермонтова. И мне показалось… Простите! Просто интересно было узнать, чего так испугалась эта дама, — повторила она, извиняясь. — Я пойду, пожалуй… И не беспокойтесь, Христа ради, я никому ничего не скажу! — утешительно добавила она, понимая, что из-за ее тщедушной угрозы он, возможно, будет мучиться еще много месяцев и дней, боясь, что поставил под угрозу честь замужней женщины. — Я это так сказала, от обиды… Не гневайтесь на меня.
— Так вы… Вы не знакомы с Киевицким? — вошел в разум он.
Маша отрицательно замотала головой и попятилась к двери — в свой XXI век, зачем-то накидывая на волосы шаль из нитяных кружев, совершенно ненужную за пределами XIX.
— Постойте, — остановил он ее. — Умоляю, Надежда Владимировна! Я хочу понять! Вы своеобразный человек. На секунду мне померещилось, что именно в вас мое спасение. Я так явственно, так четко это осознал… И вот сейчас вы снова так странно на меня посмотрели, именно тем самым взглядом, словно вы знаете обо мне все и сострадаете моим мукам, которых я и сам еще, может быть, не знаю. Такой взгляд и должен был быть у Спасительницы. Давно ли вы овдовели? — спросил он с неожиданно жгучим интересом.
— Давно, — неопределенно махнула она рукой, виновато опуская «тот самый взгляд» в пол. — Мне пора домой. Простите.
— А кто ваши родители? Где вы живете? — Маша почувствовала, что он загоняет ее в угол.
— Я сирота. Из мещан. Но я порядочная женщина! — выпалила она разом все известные ей штампы.
— Зря вы отказались от денег, — потеплел он.
— Я не могу принять плату, не заработанную честным трудом, — с пафосом вспомнила Маша штамп № 4.
— Быть может, вы хотите…
«…есть», — угадала она непрозвучавшее слово по тому, как он заметно сконфузился, очевидно, испугавшись унизить ее этим вопросом, и взволнованно выправился:
— Быть может, вы позволите мне пригласить вас? Без всяких двусмысленностей. Поговорить о Лермонтове… Вы были когда-нибудь у Семадени, на Крещатике?