— Так! Так! — торжественно прервал его Васнецов. — Мы же и с вами не раз говорили, как поражает нас глубина, непосредственность и искренность старых иконописцев, как они полно и небоязливо решают свои задачи! Откуда у них эта полнота и смелость? А задачка-то легкая. В предшествующие века все окружавшие их люди — и великие, и малые, — все веровали! И вся толпа волновалась и радовалась созданию своих художников. А кто теперь ждет от нас возвышенных откровений? Мы должны хлестко развлекать толпу, как фигляры сезона, гипнотизм, Цукки, Сара Бернар. И сами мы исподволь начинаем мерить себя выставочными фурорами и газетными похвалами. И им на потребу я хотел создать своих «Богатырей»! Торопился, терзал себя…
— Больно уж вы к себе суровы, — примирительно завздыхал Адриан Викторович. — И к другим не менее. Помните, как одесского генерал-губернатора, что в собор полюбопытствовать зашел, в шею-то вытолкали? Можно ль так?
Но Даша была не согласна с профессором — ей все больше и больше нравился этот дядька, взаправдашний и нестандартный. И он был абсолютно прав: нельзя тупо гнать попсу на потребу публике. И не хрен всяким начальникам лезть в святой творческий процесс!
— И к Михаилу Васильевичу… — завел зануда профессор.
— Не должен был Нестеров вашу Лелю для иконостаса писать, — буркнул в ответ Васнецов, и стало понятно: это убеждение он высказывал уже не единожды и менять его не намерен.
«Ага, они про мою Варвару! Так я тоже в иконостасе вишу? В смысле, повешена. Здорово!»
— Да и не говорите, — весело согласился с ним на этот раз профессор Прахов. — Недаром на Киеве наша семья считается образчиком эксцентричности… Не домочадцы, а какое-то святое семейство! Супруга — Кирилловская Богоматерь, с нашим же младенцем на коленях. А Михал Васильич поначалу все шедевром Михал Саныча восхищался, а после прямо по его стопам пошел. Первый в жену мою влюбился, второй — в дочь. Нестеров и руки Лелиной просил. Да куда, вдовец с двумя детьми! Опять же, купеческого сословия…
«Ну, это ты, дядя, очень сильно прокололся, — ехидно заметила Даша Чуб. — Небось, когда Нестеров стал лауреатом Сталинской премии, твоя дочь по соседям побиралась! А могла бы на „Волге“ ездить! А еще ценитель искусства…»
Чуб искренне считала людей творчества высшей и единственно достойной кастой и за обывательское отношение к оным могла с удовольствием перегрызть собеседнику горло. (Нестеров же, по непонятной причине, был любимым художником ее матери.)
— А как отказ получил, изобразил ее в виде святой Варвары, — завершил рассказ недооценивший искусство и не осведомленный о том, что незаслуженно лишил дочь «Волги», так же как и о существовании самой «Волги», профессор.
— Дурно это, — сказал Васнецов. — Одно дело царевну или там птицу сирин. Тут каждый волен фантазировать, как ему угодно. Но писать святых со своих возлюбленных…
— А сами-то вы разве не с любезной супруги Александры Владимировны Владимирскую Богоматерь изобразили? Так кто вас спас? Царица небесная или…
— Пресвятая Дева! — чересчур сурово отрубил Васнецов. — А все остальное — сплетни и домыслы. Да, идея мне на ум пришла, когда Мишенька мой младенцем у матери на руках сидел и, увидав небо и облака, ручонками к ним потянулся, так, словно хотел весь мир Божий обнять… Но то был толчок! Композиционное решение! Потому что жена моя — не Богородица. А сын — не Христос. Нельзя одно с другим смешивать. Грех.
— Что вы все заладили — грех да грех?.. — скривился голос профессора, неавантажно срезавшегося со своим божественным каламбуром.
— Я Эмму Львовну ни в чем не виню, — взволнованно заговорил Васнецов. — Она — женщина, они любят, когда все внимание на них устремлено. Каждая себя в одночасье и Марией, и Клеопатрой представляет.
— Да уж знаю, знаю, — посетовал профессор. — Не любите вы ее. Я и сам порой теряюсь от ее капризов. То на голове стоит в живых картинках, пляшет и поет, то истерики, то вдруг такую набожность проявляет, что мне самому как-то неловко делается. Будто и не она… Да-с. Но поверьте! — неподдельно встревожился голос Прахова. — Она — человек высочайших душевных качеств, преданная мать и жена. И чего бы там люди ни говорили, Эмилия Львовна и сама была фраппирована, когда Врубель ее портрет из Венеции привез! Он с ума по ней сходил… Я для того его и в Италию отослал, чтобы дело скандалом не обернулось. И тут на те! Привозит! Кто ж знал… Он постоянно бывал у нас, портреты рисовал. Так он и меня рисовал, и девочек…
— Эмилия Львовна знала, — глухо сказал густоголосый.
— Помилуйте, откуда ж? — зазвенел супруг.
— Только не должен был Михаил Саныч писать с нее Непорочную Деву и Царицу Небесную, — уклончиво промолвил художник. — Я ей так и сказал. Все, как есть, когда Эмилия Львовна мне предложила…
— Моя супруга вам предложила? — зашелся голос профессора Прахова.
— Да, — подтвердил Васнецов и добавил, помолчав: — А согласился бы, она бы меня не спасла.
— Так. Так, — произнес Адриан Прахов. И Даша почувствовала, как в одну минуту его визит перестал быть приятным.
Зависла неловкая пауза.
— А что Врубель? — спросил, наконец, Васнецов.
— Да он теперь все демонов пишет, — неприязненно отмахнулся голос профессора. — Когда по возвращении из Венеции Эмилия Львовна его на место-то поставила, у него это стало чем-то вроде навязчивой идеи. Он и раньше-то с причудами был. В гости мог заявиться с зеленым носом. В костюмы ренессансные обряжался. А тут… Эхе-хе-х. Волком глядел. А то и вовсе исчезал. Где был, что делал — неведомо. Да он и сам, кажется, не всегда понимал. Называл «игрой в провал». А эта нелепейшая история с мнимыми похоронами отца, на которые он якобы поехал! А батюшка-то его жив, здоров, как выяснилось. Плохо он кончит, помянете мое слово!
— Я слышал, Михаил Александрович женился недавно. На оперной певице, — раздумчиво сказал Виктор Михайлович.
— Ну, дай ему Бог, — неуверенно пожелал Прахов.
Опять? И, посвятив соцветьям
Рояля гулкий ритуал,
Всем девятнадцатым столетьем
Упасть на старый тротуар.
Б. Пастернак
Машины мысли метались в голове, как люди мечутся по квартире, вываливая на пол вещи из шкафов, истерично пытаясь найти потерянное и жизненно важное. И когда, пройдя сквозь переход бывшей Крещатицкой-Думской площади, Маша свернула за угол — на бывшую и нынешнюю «самую фантастическую улицу в мире», — она таки нашла то, что искала.
Два ключа — на крючке в шкафу висело два ключа! Точно так же, как и на том крюке, где отыскался заветный ключик от легендарной Андреевской, 13, а под ним — менее легендарный, но не менее дорогой — от Андреевской, 38, где Булгаков жил с молодой женой Тасей Лаппа.
А раз так, скорее всего, второй ключ, с ничего не сказавшим ей адресом, соседствовавший с Трехсвятительской, 10, тоже имел какое-то отношение к киевской жизни Михаила Врубеля.