– Храбрый воин, следует ли мне считать, что я могу рассчитывать на твоё расположение? – набравшись смелости, спросила Таринайя.
Северянин взглянул на неё из-под косматых бровей. У него были красивые глаза – сине-стальные, как свежевыкованный меч. Мужчина повернул голову справа налево и слева направо, являя общий для всех народов знак согласия, и Таринайя возликовала. Он сказал что-то, но она уже пробиралась к нему, одержимая желанием помочь столь достойному и благородному мужу. Когда она потянулась к ране, он вздрогнул и закричал, видимо, не желая, чтобы она оскверняла свои руки его кровью и гноем.
– Не волнуйся, мой храбрый воин, – сказала Таринайя, касаясь его плеча. – Я знаю, северные женщины слишком изнежены, ваши раны омывают мужчины, но женщины мсанков – дело иное. Позволь мне помочь тебе, как ты поможешь мне.
Он проворчал что-то, и она поняла, что он согласен принять её заботу. Таринайя жестом попросила его развернуться к свету и разорвала окровавленный рукав рубахи. У неё не было ни иглы, чтобы зашить рану, ни трав, чтобы сделать заживляющий настой, и она смогла только омыть её и забинтовать полоской кожи, оторванной от собственного подола. Таринайя завязывала узел на предплечье своего нежданного защитника, и слезы смиренной благодарности текли по её щекам.
Ночью стало полегче – духота немного спала, жар пожарищ, днём долетавший даже до середины реки, приглушила ночная сырость, но берега продолжали пылать, и светло было почти как днём. Мэдок снова почувствовал слабость, лег на дно лодки и теперь видел только небо, бархатисто-чёрное, без звёзд – боги спрятались от него, видимо, не слишком желая выслушивать упрёки. Мсанка наловила рыбы сетью, нашедшейся в лодке – коровница оказалась ещё и неплохой рыбачкой. Мэдок не хотел есть, но знал, что надо, и проглотил рыбёшку сырой, почти не разжёвывая. Вкуса он не почувствовал.
Вот так они и плыли: молча, сидя в разных концах лодки, отдавшись на волю Ленты и богов – каждый своих. Мсанка поглядывала на Мэдока с тревогой и нежностью. Он вяло подумал, не трахнуть ли её, но особого желания не было – он чувствовал себя совершенно разбитым, и к тому же хотел спать, да и прелестей коровниц Мэдок никогда не ценил.
Он немного подремал, потом проснулся и стал думать о своём отряде. Они шли на юг, тесня мсанков с их насиженных местечек: это было просто, большая часть племён воевала между собой, а потому они оказались разрознены, и их легко можно было задавить количеством. Правда, коровники отличались особой свирепостью, один воин у них с легкостью сходил за троих. Мэдок слышал, что посвящение во взрослые мсанки проходит одинаково для мужчин и женщин, хотя только мужчины имеют право участвовать в битвах – впрочем, это не делало встречи с жаркими коровницами приятнее. Поговаривали, что они варили и ели своих младенцев и снимали кожу с живых врагов, чтобы доказать собственную зрелость, а мертвецов рубили на куски, дабы те потом не восстали из могилы и не убили своих потомков. Коровья принцесса тоненько и красиво пела на корме, запрокинув уродливую мордочку к небу, а Мэдок лежал на спине, положив здоровую руку под голову, и думал о том, верно ли поступил, не отправив её богам реки – пусть они были и не его богами. Он чувствовал, что слабеет час от часу, и хотя мсанка не проявляла недружелюбия, ощущал смутную угрозу, исходившую от неё.
– Эй, коровница, – окликнул Мэдок, – а ты тоже ела младенцев?
Девчонка умолкла и долго не произносила ни звука. Потом ответила что-то – мягко и очень, очень печально. Мэдок восхитился, что эта дикая тварь способна на столь тонкие чувства, хоть и, как прежде, не понял ни слова.
– Знаю, что ела, стерва, – сказал он. – И не жаль тебе их было? А если б тебя саму сожрали в младенчестве, что тогда? Плыл бы я в этой лодке один, и не выла б ты у меня над башкой.
Она снова сказала что-то, он снова не понял и на этот раз даже не дослушал – она начинала его бесить.
– Захлопни пасть, девка, – прорычал Мэдок, садясь. Золотые глаза блеснули в темноте, ослепительно яркие на фоне совершенно чёрного в ночи лица мсанки, и на миг ему вдруг стало страшно. Некстати вспомнились жуткие сказки, которые рассказывала про мсанков мать – тогда, в почти полностью забытом детстве, он ещё не называл их коровниками, и они представлялись ему жутким племенем колдунов, выедающих души одним прикосновением. Глупо, конечно, но он не смог сдержать озноба. Мсанка открыла рот, и Мэдок увидел ярко-алое нёбо в чёрных пятнышках, и странные белые наросты на нём. «Да я ведь брежу», – с облегчением понял Мэдок и тут же успокоился. Рука почти не болела – напротив, онемела и плохо слушалась, и он знал, что это дурной знак, но смерти боялся меньше, чем коровьей принцессы, поблескивавшей золотыми глазами во тьме. «Не сожрёт ведь она меня», – подумал Мэдок и, чтобы ободрить себя, зло стукнул непослушной раненой рукой по сгибу локтя здоровой. «Выкуси, сука», – с мрачным удовлетворением мысленно пожелал он и чуть не заорал, когда ладошка мсанки юркнула ему в пах.
– А ну убери лапы! – проревел он, схватив её за руку и дёрнув к себе, и задохнулся, когда тёмное лицо оказалось рядом с его лицом, так близко, что он мог взять её голову в ладони. Она раскрыла маленький красный рот прямо возле его губ, и теперь Мэдок не увидел в нём ни чёрных пятнышек, ни белых наростов. И пахло от неё приятно – чем-то стихийным и диким, как огонь, бушевавший справа и слева от них; а они плыли по всегда спокойной зелёной воде, отдавшись на милость её богов, и были совсем одни.
– Не такая уж ты и дурнушка, – пробормотал Мэдок, поднимая здоровую руку и осторожно касаясь короткого пушка на темени мсанки. Он успел почувствовать, что пушок мягкий и густой, прежде чем девчонка отпрянула, широко распахнув янтарные глаза.
– Нет, нет, – замотал головой Мэдок, пытаясь быть ласковым и чувствуя, как неуклюже это выходит. – Не бойся, маленькая. Иди сюда, подлечи мои раны…
Он потянулся к ней, но мсанка зашипела, втиснувшись спиной в борт. Мэдок хотел снова плюнуть, да слюны пожалел. «Вот ведь дура всё-таки, а? То сама лезет, то в глаза когтями целится».
– Ну, как знаешь, – бросил он и, улегшись на дно лодки, провалился в лихорадочный прерывистый сон.
Она пела песню любви и победы, пророча скорый триумф своего народа, призывая богов реки поразить захватчиков и сохранить честь доблестных воинов, а ещё – сделать руки своей дочери Полноводной ласковыми к беглянке. Северянин спал – на спине, чем вызвал у Таринайи скрытое недовольство: только слабые младенцы и немощные старики спят на спине. Впрочем, тяжелораненые тоже, а её защитник ранен тяжело. Таринайе оставалось надеяться, что лодка пристанет к берегу прежде, чем он оправится пировать с богами. Если на берегу окажутся враги, северянин будет защищать её до последней капли своей отравленной крови, а если друзья, Таринайя проследит, чтобы его убили с честью и быстро. Об этом она тоже молилась.
Картавая речь северянина прервала её песнь в минуту, когда она взывала к богам любви, дабы сохранили они тех, кто дорог её сердцу – и Таринайя смутилась, зная, что это означает. Она не думала о том, может ли этот мужчина возжелать её, хотя теперь поняла, что, наверное, должна лечь с ним, чтобы отплатить за покровительство – она ведь делила ложе с Мгладом и Сианайтом, погибшими вчера от рук северян, а до той поры бывшими её защитой и тенью. Словно в подтверждение этих мыслей северянин что-то спросил – хрипло и почти испуганно, словно не веря в собственную смелость. Такое благородство растрогало Таринайю, и она ответила: