– Вот как? – лицо Нияза отобразило изумление. – Что ж, ассасин, твои родители были, должно быть, уже стары, а за судьбу сестры ты должен бы в ноги кланяться нашему паше, а не метить в него клинком. Наложница самого владыки, подумать только! Да могла ли она мечтать о таком?
– А ты, Нияз иб-Даммар, – сказал Альтаир, и от его голоса волоски на руках Рустама встали дыбом, – мог ли мечтать о том, чтобы твоя сестра стала рабыней похотливого старика, а сам ты лишился языка, глаз и сердца, ибо все это я вырежу у тебя, когда придет срок?
– Нияз! – предупреждающе крикнул Рустам – и, вовремя поняв, что его голоса шимридан уже не услышит, рванул из ножен ятаган. Лезвие отчаянно взвизгнуло, скрестившись с клинком Нияза и остановив полет в локте от лица Альтаира. Тот не шелохнулся – лишь ветер слегка шевелил волосы над его лбом.
– Падаль, – прохрипел Нияз. – Да я тебя...
– Довольно, – стеклянным тоном сказал Рустам. – Убери ятаган в ножны, шимридан, пока я не приказал тебя высечь. Если ты сделаешь это прежде, чем я договорю, я забуду о том, что ты пытался убить раба нашего господина.
Нияз опомнился вовремя – и впрямь, Рустам еще не умолк, а он уже, ворча, оправлял ножны с задремавшим в них клинком. Рустам бросил быстрый взгляд на Альтаира – и, ничего не прочтя на его неподвижном лице, вернулся к своим людям.
– Ну, что встали, солдаты? За дело! Тела негодяев должны быть сожжены до заката. И я не собираюсь вставать на ночлег рядом с этой мусорной кучей.
– Сестра, – буркнул Нияз, отходя в сторону, но достаточно громко, чтоб услышал и Рустам, и Альтаир. – Подумаешь, сестра! Чего так яриться-то из-за сестры? Если только не... Эй, ты, раб! Там, откуда ты родом, не в обычае ли кровосмешение?
Рустам отвернулся. Ему было стыдно за своего помощника, хотя тот не сделал ничего, чтобы действительно вызвать его гнев. Подумаешь – поднял на смех раба, велико ли дело...
– Постарайся не заводить с ним споров, – сквозь зубы сказал он, проходя мимо Альтаира. – И вот еще что: держись подальше от паланкина.
– Как будет угодно шимран-бею, – поклонился ассасин – уже привычная оскорбительная серьезность вернулась к нему, он снова владел собой. Рустам остановился и посмотрел на него, краем уха слыша, как возятся и бранятся солдаты. Потом сказал:
– Когда встанем на ночлег, я поговорю с тобой.
– Как будет угодно шимран-бею, – повторил Альтаир, и глаза его сверкнули – чуть уловимым, почти насмешливым блеском.
* * *
Ночь после битвы – теплее, короче и тише любой иной. Звезды ярче в такую ночь, и месяц – как улыбка богини Аваррат, а шепот редкого кустарника на ветру оплакивает павших. Ночь после битвы – лучшая из ночей.
Утомленные сражением, воины Рустама уснули быстро и крепко. Наложница вела себя тише полевой мышки – даже дыхание ее не доносилось из-за холщового полога. Мулы и лошади мирно спали между шатров. Рустам обошел лагерь трижды, проверяя часовых и удостоверяясь, все ли спокойно. Затем вернулся к костру, у которого, кутаясь в бурнус, спал – или делал вид, будто спит, – раб Ибрагима-паши. Они еще больше углубились на север, и ночь была по-настоящему холодна. Рабу, даже столь ценному, было не место в шатре среди свободных, однако после событий вчерашнего вечера Рустам отдал ему бурнус и коня одного из павших воинов. И то и другое он сполна заслужил.
Присев на корточки у костра, Рустам задумчиво уставился на огонь.
– Пять лет назад, – проговорил он, ловя взглядом переменчивую пляску пламени, – будучи еще только простым солдатом, я сопровождал визиря Шардун-бея в его путешествии к Даланайскому берегу. Шардун-бей славился своей любознательностью в делах магии больше любого из великих мужей Аркадашана. В Даланае он встречался со знаменитыми чародеями. Говорят, их магия – от богов. У них два признанных божества, мужское и женское, и, соединяя два эти начала, кмелты черпают из них великую силу. Говорят, сейчас это волшебство иссякает... но тогда я видел его воочию, и увиденное поразило меня. Я видел ожившую серебряную статую, которая плясала на площади. Видел цветы, чья красота затмевала красоту прекраснейшей из дев и чей запах дарит мужчине наслаждение, которое невозможно изведать наедине с женщиной. Видел я также глиняного человека: он в одиночку вращал ворот, который не сдвинули бы и девять волов, запряженных кряду... этот человек, я помню, назывался гол ем. Я запомнил, потому что потом не раз вспоминал его... вспоминал, когда мне случалось видеть людей в наруче повиновения.
Он слегка наклонился вперед – и поймал блеснувший в полутьме взгляд. Альтаир не спал и внимательно слушал его, лежа ничком и упираясь лбом в тыльную сторону ладони. Его обезображенная клеймом щека была на свету, пламя делало ее еще алее и заставляло змей на ней извиваться, а кольцо пламени – гореть ярче самого костра.
– В той поездке с визирем я впервые увидел доспехи повиновения, – продолжал Рустам. – Да, это был целый доспех: наручи, поножи, нагрудник и шлем. Их изготовил тот же человек, который создал глиняного голема, и первоначальной целью его было передать глиняной кукле волю живого человека. Тогда она, эта кукла, сделала бы все, что прикажет ей хозяин. Эти доспехи были для голема как поводок для глупого пса. Но что-то у чародея пошло не так. Его опыт не удался, и в досаде он распродал доспех по частям. Шардун-бей был столь мудр, что приобрел одну из них. Тогда никому и в голову не приходило, что магию повиновения можно использовать на живом человеке.
Он наклонился еще ближе и коснулся пальцем наруча на предплечье ассасина. Бронза нагрелась от близкого пламени и, казалось, вот-вот начнет плавиться.
– Я не раз видел этот наруч на рабах. Однажды Ибрагим усмирил им строптивую рабыню из Андразии. Перед тем она плевала ему в лицо, но когда он надел ей наруч, опустилась на колени и ублажила владыку ртом, не стыдясь присутствующих при этом людей. Другой раз паша взял в плен одного из своих давних недругов, пашу княжества Эр-Диш, и тот униженно лизал его сапоги...
– Тебе нравилось наблюдать за всем этим, шимран-бей? – не шевелясь, вполголоса спросил Альтаир.
Рустам помолчал немного, обдумывая ответ.
– Нет. Они делали то, что делали, не из почтения, не из любви и даже не из страха, а лишь потому, что воля Ибрагима не оставляла им иного выбора. И каждый раз... каждый раз мне казалось, что, очутившись во власти этой магии, они переставали быть людьми. Движения их были медленны и неуклюжи, глаза становились пусты и слепы... Они как будто превращались в глиняных кукол, в тех самых големов, для которых изначально и был создан доспех повиновения. – Рустам убрал руку с наруча. Его ладонь горела, словно он держал ее в костре. – Я заподозрил что-то, когда ты вскочил в седло еще в Ильбиане, на постоялом дворе. Ты так легко и красиво это сделал... Я позавидовал твоему мастерству, легкости, с которой оно тебе давалось. И лишь потом подумал, что никогда не видел, чтобы человек в наруче повиновения двигался так.
Он замолчал. Альтаир молчал тоже, но чуть повернул голову, так, что Рустам теперь видел его лицо целиком, видел внимательные темные глаза, глядящие на него с нарастающим любопытством.