И вот нате – вчера только воображал, а сейчас уже шел за Груздем, тащившим его по улице. И куда шел? Да вот туда и шел...
– С окраины обогнем, – жарко шептал Груздь, топоча рядом. – Там бузина разрослась, почти до самого мостика. Проползем, и не заметит никто.
«А если заметит?» – подумал Орешник и сглотнул. Задница под штанами мучительно зачесалась. Отец уже года три не порол его, но память о тяжкой батюшкиной руке была все равно свежа, и – Орешник не сомневался – найдись подходящий повод, Мох снова без колебаний наломает ивовых веток и велит сыну распоясаться. Думать про это было и страшно, и стыдно. Но Груздя оттолкнуть тоже было стыдно – засмеял бы. А еще – что таить – сладко было тоже, как вспоминался Орешнику тот плеск из-за бревенчатого забора.
Потому и пошел.
Груздь, видать, хорошенько все разузнал, прежде чем бежать за своим дружком, – так и вышло, как он сказал. Была середина дня, самый разгар торга на южном рынке, так что люд кременский хотя и ходил через брод, но и вполовину не так бойко, как на рассвете и в сумерках, в начале и конце торгового дня. Отец Орешника тоже был сейчас на рынке, сторговывался про хлопок и шерсть. А Орешнику надлежало сидеть дома и переписывать что-то умное и скучное из большой отцовской книги, тоже про хлопок и шерсть. Еще год назад Орешник гордился, что знает грамоту, впрочем не особо кичась этим перед Груздем, отец которого был горшечником и сына своего, покамест подмастерья, а в будущности своей тоже горшечника, грамоте не учил – к чему? И впрямь, к чему, думал теперь Орешник, размышляя, сильно ли влетит ему, если отец узнает, что он увильнул от науки и убежал с Груздем. Ох, да куда убежал...
– Тише, да тише ты, – шикал Груздь, когда они, бухнувшись носами в высокую траву, поползли меж кустов к темневшему впереди частоколу. Орешник старался сопеть потише и двигаться поосторожнее, с часто бьющимся сердцем вслушиваясь в шаги и говор кременцев, шагающих по дороге в каком-то десятке локтей от них. Груздь полз впереди, от души работая локтями и коленками. «Да уж, ему что, ему-то мамка уши не обдерет за измазанные землей и травой штаны», – подумал Орешник мрачно и через миг уперся теменем дружку в зад.
– Вставай, – донесся хриплый шепот Груздя. – Да чтоб тихонько! Оно вроде тут...
Кругом было зелено, впереди – темно от истекающего смолой бревенчатого заслона. Вот вымажутся они оба в этой смоле, ровно как убивцы в невинной кровушке, – как потом объясняться станут, где лазали, на что глазами бесстыжими зыркали?
– Осторожней там... смола... не перемажься, – еле слышно предостерег Орешник, но Груздь уже поднялся на колени и шарил ладонями по частоколу, тычась носом в самые бревна. Орешник лежал в шаге от него, скрючившись, угрюмо думая, не порвал ли штаны, и ждал.
– Чего там так тихо? Ты точно знаешь, что Умысловны...
– Х-ха! – прервал его радостный выдох Груздя, и конопатая рука яростно замахала, одновременно веля умолкнуть и подзывая ближе.
Орешник подполз ближе и привстал, разглядев наконец тот зазор, про который толковал Груздь.
И как глянул, и изгаженная одежда, и материна ругань, и даже батьков ремень – все вмиг забылось.
Зазор и впрямь был широким, а главное, длинным – Груздь и Орешник могли оба, не толкаясь, глядеть в него, озирая сквозь щель почти весь двор баньки. Благо он небольшой был, двор, – прудик оказался крохотный, едва ли больше пяти локтей в ширину, от края его к задней двери бани вела присыпанная песком тропинка. Тропинку эту прямо сейчас подметала баба-истопница, дюжая, будто кнежий дружинник. Из трубы на плоской крыше деревянного сруба вовсю валил дым, а из отдушины под самой стрехой – пар: упарились, видать, девицы, запросили пощады. Значит, вот-вот выйдут...
– А кто... – начал Орешник, и Груздь опять зашипел:
– Ш-ш! Слышишь?
Орешник прислушался. Из бани, изнутри, доносились звуки – приглушенный смех и девичьи голоса. Тонкие голоса, высокие, молодые... В паху у Орешника сладко заныло, он дернул было рукой, но тут же опомнился, стиснул пальцы в кулак.
Они сидели, не шевелясь, на корточках, под надежным покровом густой листвы, почти не дыша, во все глаза глядя то на бабку-истопницу, то на запертую дверь. А потом вдруг дверь распахнулась, и стайка хохочущих, раскрасневшихся девок в одних сорочках высыпала во дворик и с веселым щебетом кинулась к пруду.
– А ну, Аська, догони, догони! – кричала самая младшая из них – сероглазая Младка, которой только этим летом пятнадцатый год минул. А все равно уже ладной была девка, хоть и болтала и хохотала еще, ровно дитя: тонкая хлопковая сорочка почти не скрывала ее полного, уже не девчачьего, но женского тела. Подбежав к краю пруда, девчонка взмахнула руками и плюхнулась в воду, будто птичка подстреленная, так, что брызнуло во все стороны на траву, на песчаную тропинку, даже на частокол – Орешник невольно отпрянул, а Груздь, беззвучно хохотнув, отер с носа блестящие капли. Две другие Умысловы дочки, тоже смеясь, поспели за младшей, хотя и не так споро. Самая старшая, Улыба, сперва попробовала воду босой ножкой, брезгливо поджала пухлые губки.
– Холодно! – пожаловалась и завизжала, когда две другие, хохоча, стащили ее с края вниз. Истопница глядела на балующихся девок, покачивая головой и бормоча себе под нос: дескать, здоровые девки уже, все трое на выданье, а все – ровно детвора... Хотя Орешник, по правде, не слушал толком, да и не смотрел сейчас на истопницу – он глаз отвести не мог от юной, крепкой девичьей плоти, обтянутой враз намокшей тканью сорочек, так, что можно было взглядом обвести каждый изгиб, каждую сладкую складочку, и чудилось – руку только протяни, и ладонь заполнится...
– Аська-то как хороша, – прошептал Груздь у Орешника над ухом. – Ты глянь только, какие у нее...
– Медка! – пронзительно закричала вдруг вертлявая Младка, отмахнувшись от резвящихся сестер. – Медка, ну где ты там? Иди к нам!
– Не кричала бы ты так, девонька, чай не на лугу, – строго сказал истопница, но девчонка даже глаз в ее сторону не скосила – этой ли смердячке указы раздавать ей, любимой дочке кнежьего воеводы Умысла. Сердито стукнула кулачком по темному от воды песку и снова крикнула:
– Медка, ну! Рассержусь!
И тогда задняя дверь бани распахнулась снова.
Не так широко, как прежде, и совсем тихо. Девушка, вставшая на пороге, повременила немного, обводя взглядом огороженный двор – ровно волчица, тянущая носом воздух кругом своего логова. Потом ступила на желтый песок босая нога, медленно ступила, будто на тонкий лед, и так спокойно, словно умела ходить хоть по облаку, хоть по воде. Потом другая нога, и две они разом, вместе, маленькие эти белые ножки, будто выточенные из драгоценной кости невиданного прекрасного зверя, были краше изгибов всех трех Умысловых дочек, взятых разом, краше снов, которые будили Орешника по утрам в последние годы, краше всего, что он только видел за все свои семнадцать весен.
Девушка постояла, словно в раздумье, слегка поджимая крошечные, розоватые от пара пальчики. Потом пошла вперед, шелестя сорочкой, спадавшей едва до колен. Тогда только Орешник сумел вдохнуть – а потом и поднять взгляд, выше, выше...