Быть Птицеловом — это временами походило на «не думать». Тоже паутина, только теперь её сплетал и набрасывал он сам. Нитями служили страсти, страхи, желания и душевные муки самой жертвы, и порой она затягивала эти нити сама, без помощи Лукаса, а ему оставалось только подкрасться и впрыснуть яд. Это было захватывающее занятие, столь захватывающее, что вытесняло всё остальное, всё, о чём было проще забыть. И он забывал. Даже с чего всё началось, сумел забыть — так крепко, что и разорванный покров не обнажил этого воспоминания. Иногда, особенно в самом начале, его игру раскрывали, и тогда приходилось либо удирать, либо убивать. Второе он делал чаще, исключительно из-за природной лени: убегать было слишком утомительно. А Лукас никогда не любил суеты. Он и пташек своих ловил не спеша, с толком, с расстановкой, чтобы быть готовым к любому повороту событий. Такой подход всегда играл ему на руку: нити паутины, сотканные без спешки, получались прочнее и надёжнее. А ещё он успевал скопить яд.
Он очень, очень много успел его скопить. И много лет этот яд жёг его изнутри, и сжёг бы, если бы не стена спасительных «не думать». Но теперь она дала трещину. И он знал, что это произойдёт, для этого и искал кого-нибудь… кого-нибудь вроде Марвина.
Лукас подумал: «Марвин», — и улыбнулся. Даже теперь, всё равно. Первой его реакцией на поведение мальчишки в Нордеме был шок, потом — злость, а теперь он понимал, что всё это к лучшему. И сейчас Лукас был больше чем когда-либо уверен, что именно Марвин его убьёт. Эта мысль, превратившись из забавной фантазии в почти осязаемое, близкое будущее, будоражила его больше, чем что-либо за последние годы. «Этот маленький глупый щенок убьёт меня», — подумал Лукас в восхищении. Он уже знает, как. Сам ещё не понимает, но — знает. Теперь, после того как Лукас спас его из Нордема, пожертвовав для этого Рысью. Знает, но, гадёныш, не хочет, так что придётся его заставить.
Лукас ехал ловить Марвина, но не собирался везти его в Таймену. Нет, поймать Марвина для Лукаса Джейдри, Птицелова, означало — заставить его убить себя. И это было самым серьёзным вызовом из всех, что Лукас Джейдри, Птицелов, получал в своей жизни. «Вот ты и поквитаешься со мной за Балендор, мальчик, — подумал Лукас и устало прикрыл глаза, в которые ветер пригоршнями забрасывал снег. — Только как… как же тебя заставить? Как обмануть тебя, чтобы ты захотел? Я же помню, как ты смотрел на меня в расщелине недалеко от Нордема… так не смотрят даже на дерьмо. Ты дышать со мной одним воздухом теперь не хочешь — тебе противно». — Лукас кивнул, продолжая упиваться улыбкой, примёрзшей к лицу. Да, это будет трудно. И любопытно. И очень забавно».
И тогда он подумал: «Ив».
И снова: «Ив».
И опять: «Ив, Ив, Ив».
У неё очень короткое имя, оно звучит низко и немного приглушённо, и ничего не значит. Поэтому можно было произносить её имя в мыслях и всё равно ни о чём не думать. Не думать, не думать, не думать…
Он расслабился в седле, улыбался, смаргивая снег, и думал об Ив.
Кое-что он помнил. Лучше всего — снег. Лёд, скользящий под ногами. Необструганное дерево, оставлявшее занозы на ладонях — её ладонях, его к тому времени достаточно огрубели в упражнениях с мечом. Он ей лгал. Он её ловил. Она тоже лгала, но она его не ловила. Он её поймал. Он взял то, что ему захотелось. И тогда ему стало очень больно, так больно, как было потом только один раз, когда ему в повальной драке переломали половину рёбер и одно из них вспороло лёгкое. Вот то же самое было. Только когда он валялся в грязной лагерной палатке рядом с гангренозными больными, блюя кровью, боль была растянута на долгие дни. А когда он понял, что эта женщина отличается от других, вся та же самая боль уместилась в одно мгновение. И принадлежала эта боль не ему, а ей. Просто он почувствовал эту боль, как свою. Это было так чудовищно, что Лукас немедленно выслал на форсаж батальон своих «не думать». Он к тому времени уже достаточно хорошо собой владел.
Её отец, старый сэйр Уэнберри, был смертельным врагом тогдашнего сюзерена Лукаса и упёрся рогом, как баран, не пуская его даже на порог. Но Лукас нашёл способ проникнуть в замок, а потом держал клинок у горла старого Уэнберри, пока тот хрипел: «Я скорее сдохну, чем отдам свою дочь за такого ублюдка, как ты». Лукас пожал плечами и ответил: «Значит, ты сдохнешь», а она кричала, так кричала… Он слушал её крики краем уха, и так же смутно ощущал её руки, вцепившиеся в его предплечье. И когда она ударила его, а потом плюнула ему в лицо, это он тоже едва ощутил. Он всё ещё был будто пьян её болью, её страхом, и оттого не чуял сам себя. Лишь намного позже он понял, что именно его отстранённость, его внешнее равнодушие и были тем, что усиливало её ужас до предела, который он не мог выдержать. Ему нужно было убить кого-нибудь, выпустить яд, которым она его отравила после того, как он её отравил… И когда она висела на его неподвижной руке, и её слюна стекала по его лицу, оба они смотрели друг на друга и понимали, что это замкнутый круг, и выхода из него нет. Она заставила его почувствовать то, что чувствуют его пташки, когда их душит силок, и оба они не смогли ей этого простить.
«Убирайся. И не приходи… не возвращайся», — сказала Ив. Она не добавила «никогда», потому что тоже знала, что это самое глупое слово из всех, какие только выдумал человек, чтобы обманывать себя.
Лукас ушёл. Он боялся. Он ужасно боялся, и само по себе это тоже было страшно. И единственное, что он твёрдо знал, покидая замок Ив, — это то, что он не хочет больше ощущать то, что ощутил из-за неё. Он не принимал никаких решений, не давал никаких зароков. Просто подумал: «Охренеть можно, что же это такое было?» То же самое он думал несколько лет спустя, после того злосчастного ранения — когда его рёбра срослись, лёгкое затянулось, и он впервые проснулся без жара и привкуса крови во рту. Просто чувство, которое больше не хочешь испытывать. И для этого не надо никаких решений.
Теперь он был рад, что оба они даже в юности понимали непостоянность любого решения.
Лукас знал, что Марвин, если ему только удалось выкрасть наследника, отправится к Ив. Просто потому, что сам Лукас на его месте сделал бы именно это. И не имело значения, что Марвин отнюдь не всегда поступал так, как Лукас. Просто он тоже знал Ив. И говорил о ней так, как будто она и ему сумела передать свою боль. Это был её дар — передавать свою боль другим. И Лукас, как никто другой, знал, что этим даром можно привязать к себе человека крепче, чем любыми клятвами. Поэтому Марвин сейчас с Ив, если, конечно, он ещё жив… Но Лукас почувствовал бы, если бы он умер.
Он подъехал к замку Мекмиллен к ночи; уже совсем стемнело, но в воздухе ещё не ощущалось свирепости ночного мороза. Лукас никогда не был в Мекмиллене, однако нашёл его без труда, даже не воспользовавшись проводниками. Он умел забывать. Но и вспоминать тоже умел.
Его впустили не сразу — в этих краях даже одинокий путник вызывал подозрения. Он быстро прикинул несколько подходящих историй на случай, если стража окажется очень уж несговорчивой, но в результате ему не пришлось врать — обошлось почти без вопросов, достаточно было сказать, что у него дело к месстрес Ив. «Она ждёт меня», — в приступе безумной надежды подумал Лукас. — Ждёт и знает, что он приедет именно сегодня. Впрочем, глупо думать, что она оставила бы дверь открытой… и что его ожидает тёплый приём.