— Марвин, прошу тебя, прекрати, — еле слышно сказал Лукас — и содрогнулся от изумления, когда тот ответил:
— Хорошо. Хорошо… Единый, простите меня. Простите.
Марвин встал, всё ещё держась рукой за спинку стула. Его слегка пошатывало.
— Что ты делаешь? — спросил Лукас.
— Я не знаю. Ох, сэйр Лукас… нам стоило решить всё это ещё в Балендоре, раз и навсегда. Это было бы по крайней мере быстро.
И это была правда. Святая правда, столь чистая, что сам он был омерзительно грязным и недостойным перед её ликом.
Лукас смотрел на Марвина Фостейна и чувствовал то, чего не ощущал никогда раньше: это я, думал он, и это не я, как будто передо мной поставили кривое зеркало, отбрасывающее тысячи отражений — из прошлого, настоящего, будущего, из тех вероятностей, которые могли случиться, да не срослось… Он видел себя, каким бы стал, если бы остался с Ив. И он сам не знал, нравится ли ему то, что он видит… и жалеет ли он о том, что этого не случилось. Это был слишком страшный вопрос, чтобы на него отвечать.
— Ну и кто же победил на этот раз?
Это был его голос, голос Лукаса, но самому ему отчего-то показалось, что вместо него звучит голос Марвина — юный и звонкий, способный болтать одни лишь глупости, даже не подозревая, что если и существует в мире мудрость, то это она и есть.
Марвин из Фостейна устало пожал плечами.
— Ответьте на это сами, мессер. Я не знаю, что вы хотите услышать, а самому мне… нечего вам сказать.
— Зачем тогда ты пришёл сюда?
— Вы меня позвали.
— Я тебя и раньше звал.
— Ну… Я подумал, вам что-то нужно. И теперь я сумею объяснить, что ничего не могу сделать для вас… ничего из того, что вам нужно. И дело не в том, что я хочу вас наказать. Право слово, я так от всего этого устал, что мне уже всё равно.
— Мне тоже, — сказал Лукас.
— Да ладно, — улыбнулся Марвин. — Вы же мне вроде бы никогда не врали? Так теперь-то зачем?
«Это не тебе, — подумал Лукас. — Не тебе. Я никогда не врал тебе. И Ив. И всем, кого загонял, приглашал, звал в силок — и терпеливо ждал, пока придут, даже если приходили не сразу. Им не было нужды лгать. Они сами выбирали то, что будут слушать, то, во что будут верить. Поэтому я не врал им, нет.
Я никогда не врал никому, кроме себя самого».
— Уходи.
Этого Марвин, похоже, не ждал. И колебался несколько мгновений, прежде чем сказал:
— А как же то, что вы говорили о короле? О приказе патрицианцев и…
— Марвин, Богом прошу, уходи. Ты всё сказал, и если не собираешься меня убивать, кончай трепать языком. Ты не Птицелов.
Он не сразу смог понять, что ответное молчание Марвина было исполнено потрясения. Теряешь сноровку, Лукас Джейдри… Птицелов. Птицеловы такое чуют нутром, а у тебя, похоже, чутьё напрочь отбило.
— Не Птицелов, — раздражённо повторил Лукас, подняв голову. — Я и не думал, что ты им станешь. Так что ловлю пташек оставь тем, кто в ней хоть что-то смыслит.
— И кого вы будете ловить теперь? — спросил Марвин, помолчав.
«Если бы у меня был ответ, ты никогда не появился бы в моей жизни», — подумал Лукас, а вслух сказал:
— О патрицианцах я позабочусь сам.
— Вы же знаете, что я вам не верю.
— Не важно, веришь ты или нет. Береги короля.
— На короля вам наплевать.
— Но на него не наплевать тебе. Поэтому береги его. И… — он не смог закончить, да это и не было нужно. Марвин уже сберёг Ив — от него. Значит, сбережёт и от целого мира.
— Спасибо, — сказал Марвин.
Выходя, он оставил дверь открытой.
Прошло много времени, а может, и нет. Лукас встал, оглядел разгромленную комнату. Поднял перевёрнутый стул, потом стол, сдвинул его на прежнее место. Посмотрел на осколки стекла, застрявшие в каминной решётке, и, подойдя, несколько раз ударил по ней носком сапога, пока осколки не свалились в огонь. Пол перед камином тоже был засыпан стеклом, поблескивавшем в лужицах вина. Лукас сгрёб осколки и пошёл во двор за снегом.
Сделав три шага от двери, он сел на землю, опёрся о согнутые колени и заплакал.
Солнце светило сквозь древесные кроны, когда Лукас встал, набрал снега и пошёл обратно в дом. Снег таял прямо в руках, и вода текла по запястьям в рукава.
Отчистив всё, что можно отчистить, он поехал ловить.
Отъехав от охотничьего домика Мекмилленов на две мили, Марвин придержал коня и какое-то время стоял среди стонов и шорохов пробуждающегося леса, глядя на переплетение звериных троп. Сердце по-прежнему гулко колотилось в его груди, так, будто эти две мили он не ехал, а бежал со всех ног. Потом он спешился, погладил по шее недоумённо всхрапнувшую лошадь, встал на одно колено и провёл ладонью по худосочному островку бледной зелени, пробивавшейся сквозь снег. Травинки были крохотные и редкие, будто первая поросль щетины на мальчишеских щеках. Марвин отрешённо провёл по собственному подбородку. Он чувствовал себя так же, как накануне своего посвящения в рыцари. Тогда он, кажется, впервые в жизни как следует вымылся и побрился, и всю ночь провёл, стоя на коленях на непокрытом каменном полу перед раскрытой дланью Единого. Сперва он прилежно читал молитвы, которым его научили, но длань Господня была так неподвижна, и капли святой воды, скатываясь от каменных пальцев к каменному запястью, так монотонно стучали о дно чаши в её основании, что в какой-то момент Марвин не выдержал и задремал. К счастью, он проснулся прежде, чем тело успело расслабиться, и вовремя успел превратить падение в ретивый челобитный поклон. Никто ничего не заметил, и остаток ночи Марвин истово молился о прощении. Под утро ему показалось, что святая вода, которой он регулярно смачивал руки, стала чуть теплее, и это означало, что Единый принимает и его покаяние, и его присягу. Он почувствовал радость и гордость, переполняющие всё его естество, и с тех пор всегда знал, что вовремя проявленным смирением заслужит прощение любого греха.
«Какие свои грехи я искупил сегодня?» — подумал Марвин, и его рука, рассеянно поглаживающая траву, сжалась в кулак, загребая грязный снег.
Он глубоко вздохнул, не поднимая головы. Конь тихонько заржал, будто недоумевая. Марвин знал, что надо подниматься и ехать, но вместо этого приложил к земле и вторую ладонь. Он был без перчаток, и стылый холод лился в его мышцы и жилы, смешиваясь с робким, но непрерывным движением сил, только-только пробуждавшихся в этой земле.
«И во мне, — подумал Марвин. — Во мне ведь тоже?»
— Я же всё сделал правильно? — вслух проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Ведь правильно?
Ему не надо было слышать ответ, но вопрос задать следовало, чтобы почувствовать его бессмысленность. Какая разница, правильно или нет. Он всё равно не мог вернуться и ещё раз посмотреть на Лукаса. Он никогда бы не подумал, что быть им — это так ужасно. И никогда не сможет забыть, что чувствовал, когда хлестал его по щекам — словами, куда более тяжёлыми, чем кулаки. И у него было чудовищное ощущение, будто это не он говорит, а какая-то тварь, вселившаяся в его разум, завладевшая его мыслями и языком, но злонамеренно не тронувшая чувства, чтобы он видел и понимал, что творит. От одного воспоминания об этом он чувствовал прилив дурноты. И даже думать не хотел, каково Лукасу было жить вот так — жить со всем этим много лет. И как он умудрялся при этом не чувствовать то, что на его месте должен бы чувствовать любой нормальный человек.