— Повидайся с ней, — сказал Стойнби.
— Мы виделись за обедом.
— Я не о том. Наедине. Лучше завтра, с утра. До завтрака она всегда гуляет в саду с северной стороны. Успокой её. Она места себе не находит.
— Правда? — глупо спросил Марвин.
— Сам увидишь, — сэйр Клифорд помолчал, потом развернулся к камину, поднял голову, уронил взгляд на оленью голову, и его взгляд затуманился дымкой мечтательности. — Я тебе рассказывал, как добыл этого красавца?
«Что-то мучает вас, сэйр Клифорд, — размышлял Марвин, глядя на его обрюзгшее лицо, отвисший живот, поблескивающее на свету лысое темя. — Что-то вас терзает, давно и жестоко, вы не находите себе ни места, ни покоя, иногда забываетесь в охоте, в воспоминаниях, в снах. Вы придумываете ритуалы — к примеру, забываете винные кубки, потому что на самом деле не хотите меня видеть в вашем доме. Вы отдаёте мне свою дочь на откуп, хотя должны не мне, и я даже не знаю, кому и что вы должны, как и вы не знаете, кому и что должен я, и вы загоняете меня в угол иллюзией выбора, лицемерным подобием благородства… как когда-то загнали вас.
Мы очень похожи с вами, и, наверное, оттого я играю с вами в эту игру».
— Нет, — сказал Марвин. — Вроде бы не рассказывали. И как же?
Утром, едва рассвело, Марвин накинул поверх рубашки плащ и спустился вниз. Замок ещё спал, только из кухонных окон доносился треск пламени и валил низкий белый пар.
Марвин вышел за конюшни и оказался в саду. Зимой здесь было довольно уныло: чёрные ветви, голая, тщательно вычищенная от жухлой листвы земля. Прошедшая ночью метель намела сугробов, но они уже начинали таять, и грязь расплывалась по ним серыми потёками. Зима на юге — гадкая вещь: промозгло, слякотно. Марвин всегда старался проводить зимы севернее, там, где кровь лилась на снег, а не на грязь. Но эта зима, похоже, станет неприятным исключением… Хотя когда девственная кровь Гвеннет из Стойнби прольётся на белоснежную простыню, вполне можно будет представить себе, что это снег.
И одновременно с этой мыслью — немного циничной, немного жестокой — он увидел её. И тут же подумал: «Нет, проклятье, нет, я не должен этого делать. Я не должен». Он даже сам не знал, чего именно не должен: просто не должен, и всё.
После метели небо очистилось, и утро выдалось ясным, но всё равно прохладным, и Гвеннет надела длинный плащ с капюшоном — только виднелись из-под подола каблуки сапожек. Перчаток на ней не было, она шла по саду, касаясь чёрных стволов голыми пальцами, пачкая руки о влажную кору, и со стороны казалось, что так она разговаривает с деревьями — одним прикосновением, кратко, нежно: ты как тут, хорошо? ничего не нужно? я скоро вернусь. Марвин подумал, что, наверное, она целует их, когда думает, что никто её не видит.
Он окликнул её, чтобы не пугать, но она всё равно испугалась — вздрогнула, развернулась, ухватившись за нижнюю ветку вишни. Ветка треснула, тонкая крона содрогнулась, зашумев ветвями. Марвин подошёл к Гвеннет вплотную, взял её приподнятый, крепко стиснутый кулачок, разжал её разом ослабевшие пальцы и вытряхнул из них обломки веток. В руке осталась чёрная крошка мёрзлой коры, и Марвин увидел, что на ладони Гвеннет очень короткие бороздки — маленькие и растопыренные, словно след птичьей лапки на снегу. Не думая, что делает, он сжал её пальцы снова в кулак. Почему-то ему было тяжело смотреть на эти бороздки.
— Месстрес, вы не замёрзли? — спросил он и наконец взглянул ей в лицо.
Гвеннет глядела на него в упор, и, хотя было безветренно, тонкая паутинка русых волос, выбившихся из-под капюшона, дрожала вокруг её лица. У неё были очень большие глаза, нереально большие, чуть не в пол-лица, и от этого она выглядела совсем ребёнком — и всегда будет выглядеть, хоть в сорок, хоть в шестьдесят, если, конечно, не сгорит раньше… Странная мысль — отчего он так подумал? Но ведь подумал именно это: сгорит, тихо, безропотно, как тонкая белая свеча, которая и существует-то лишь для того, чтобы гореть. И Марвин даже видел огонь, который спалит эту свечу: он теплился в глубине детских глаз Гвеннет, и нужно было погасить его, чтобы её спасти. Марвин знал это, так же чётко, как то, что не любит её, и никогда не сможет любить, просто потому, что у него по горло других забот.
— Не замёрзли? Вы дрожите, — повторил он и положил руки ей на плечи.
Она слегка качнула головой и отступила на шаг, всё так же не сводя с него широко раскрытых глаз, будто увидела впервые. Марвин не стал её удерживать. Какая она всё-таки странная, подумал он. Не знай он её столько лет, подумал бы, что немая или слабоумная. Он был здесь уже третий день, а она ещё и десятка слов ему не сказала — да и то всё банальности, те самые поганые любезности, которые принято говорить добрым соседям. А ведь они не виделись три года. Она даже не изменилась почти: девочка стала девушкой, но и только…
Марвин понял, что ему совершенно не о чем с ней говорить. И вдруг с мучительной ясностью представил вечера — не дни и не ночи, а вечера, бесконечные зимние вечера в холодном пустом доме, которые она будет проводить одна, слушая вьюгу за окном и вышивая трёхсотый платок, а когда свечи догорят, она сложит рукоделие на коленях и невидящим взглядом станет смотреть, как снег бьётся в витражное стекло. Это было мимолётное видение, и оно ничем в Марвине не отозвалось — ни сочувствием, ни стыдом, просто он знал, что так и будет, если её отец отдаст свои долги.
— Хорошо, что вы пришли, — сказала Гвеннет, и Марвин встрепенулся от звука её тихого голоса — так, будто прежде и в самом деле верил, что она немая. — Я хотела поговорить с вами… без отца.
Он молчал, видя, как трудно ей далась подобная инициатива, и просто ждал. Какое-то время Гвеннет собиралась с силами, потом сказала то, что Марвин меньше всего ожидал от неё услышать:
— Простите, но я не могу выйти за вас замуж.
Он не почувствовал облегчения — только раздражение. Вот глупая девчонка, это ещё что за выкрутасы? Её-то кто спрашивает?
Но он всё ещё видел перед мысленным взглядом рукоделие на её коленях, и белые пальцы, медленно, будто во сне, водящие иглой, а потому как мог терпеливо спросил:
— Почему?
Гвеннет, похоже, не ждала столь очевидного вопроса и слабо вспыхнула, а потом отвернулась.
— Я… мы… я просто не могу и всё! — выпалила она и разрумянилась ещё сильнее. Марвин попытался вспомнить, краснела ли она три года назад, когда он приезжал к ним в последний раз, и не смог. Да и куда ему упомнить, Единый помилуй, перед ним с тех пор краснело столько девиц…
— Я всё-таки хотел бы услышать обоснование столь неожиданного решения, месстрес. Поймите меня правильно, я получаю от ворот поворот и буду просто несчастен, если не узнаю причину.
Она посмотрела на него чуть ли не с ужасом, и Марвин мысленно выругался. Ну да, и впрямь, перед кем это ты, парень, вздумал нести всю эту куртуазную хренотень? Она небось и в ближайшем городе никогда не бывала.
— Есть… есть… непреодолимое препятствие… — пролепетала Гвеннет и смолкла.