— Грёбаный ваш север, — проворчал Марвин. — Тут будто сама земля хочет моей смерти.
— Наверное, так и есть. Здешние духи не любят южан, — без улыбки отозвалась Рысь. — Там за пригорком хутор, пойдём, тебя нужно перевязать.
— Нет уж, сама иди, — огрызнулся Марвин. — Был я там уже. Это хутор язычников, тебе под стать. Вали давай, тебе они будут рады.
— Да тебя же нельзя одного оставлять. Ты истечёшь кровью, замёрзнешь, да и вдруг этот человек был не один?
Она, кажется, сама не понимала, что говорит, и как говорит, и до чего же сейчас похожа на своего отца. Единый, теперь каждый её жест, каждый взгляд напоминал Марвину Лукаса. И долго он этого выдерживать не сможет.
— Рысь, — сказал он, — если ты останешься, я убью тебя. Если ты попадёшься мне на глаза снова, я убью тебя. Если ты ещё раз заговоришь, как твой отец, я вырву тебе глотку живьём, вырежу сердце и отнесу ему. Тогда, может, он сочтёт твою жертву достаточной и наконец тебя полюбит.
Она смотрела на него, распахнув глаза так широко, как это обычно делают совсем маленькие девочки. Потом прошептала: «Ну и сдохни здесь, мне всё равно», — и уже через несколько мгновений оказалась в седле. Марвин смотрел, как она скачет вверх по холму, туда, где в пасмурное небо поднимался дым.
Когда тёмная фигурка всадницы скрылась за холмом, он снова сел на землю. Надо было развести костёр, у Марвина оставалось ещё много хвороста, но у него не было сил. Он кое-как перетянул рану, ворча про себя и проклиная древних духов северных земель, а потом лёг, подложив под голову седельную суму, и стал смотреть в небо.
Он лежал так, почти не чувствуя холода и понемногу начиная дремать, когда со стороны хутора донёсся далёкий, еле слышный крик. И, даже не напрягая слух, Марвин знал, что это кричит Рысь.
Ему понадобилось несколько минут, чтобы заставить себя подняться. Уж больно спокойно было лежать на снегу, впитывающем его кровь, вытекавшую из рассечённой руки. Марвин взял Ольвен под уздцы и побрёл назад к хутору. Он старался не думать о том, что, не услышь он этот крик, ни за что не поднялся бы с такой уютной, такой приветливой земли, согретой его кровью — ни сейчас, ни завтра утром, ни когда-либо ещё. Это было очевидно, но он гнал от себя эти мысли, потому что они означали, что дочь Лукаса из Джейдри спасла его жизнь в четвертый раз, а это было уже слишком…
Он теперь он надеялся только, что сможет хотя бы разок ей отплатить.
Лукаса разбудили вопли. Кто-то надрывно визжал на такой высокой и пронзительной ноте, что звенело в ушах. Человек явно не жалел сил, коих у него осталось предостаточно, что бы с ним там ни делали, и вопли оглушали, даже несмотря на железную дверь, отделявшую камеру Лукаса от тюремного коридора. Лукас морщился, пока вопли не отдалились и наконец не стихли: голосистого арестанта, похоже, увели. Когда всё смолкло, Лукас разобрал, как за дверью громко переругиваются охранники. Он вздохнул и, потянувшись, сел. Проклятье, только умудрился задремать. А может, и не только?.. В камере не было окон, и Лукаса окружал кромешный мрак, не позволяющий делать выводов о течении времени. Сейчас это было, пожалуй, даже к лучшему, потому что если бы Лукас задумался о том, сколько времени теряет, валяясь в этой душегубке, остатки его лояльности к этому мерзавцу Дереку Айберри грозили растаять, как утренний туман.
В Таймене было несколько тюрем, отличавшихся целями и строгостью содержания. Муниципальная тюрьма города предназначалась главным образом для простолюдинов и всякой швали, нарушивших закон в столице или её окрестностях. Эта тюрьма всегда была переполнена, поэтому дорога из неё вела одна: на виселицу. Случалось, туда попадали и благородные мессеры, учинившие пьяный дебош в местной таверне, но их почти сразу отпускали, в худшем случае взыскав штраф. Во времена бурной юности Лукас не раз и не два сиживал в той каталажке. Ему это даже нравилось: начальник стражи отменно играл в карты.
Ещё одна тюрьма содержалась при ордене патрицианцев и располагалась, по слухам, в подземных галереях Первопрестольного храма. Туда попадали колдуны, еретики и особо упорные язычники, подрывавшие авторитет ордена или замеченные в особо гнусных кощунствах. Формально эти подземелья значились не столько тюрьмой, сколько исправительным домом для заблудших душ. Люди оттуда либо не выходили вовсе, либо, что случалось реже, выходили твёрдо убеждёнными в истинности и благости Единого, а также Святого Патрица и всех его смиренных слуг, в частности и тех, что полгода кряду выламывали новообращённому пальцы. В последнее время ходили слухи, что аресты учащаются, поводы к ним становятся всё ничтожнее, а приговор для особо упрямых с пожизненного заключения в отдалённом монастыре всё чаще заменялся на публичное четвертование. Этим заведением заправляли патрицианцы, и Лукас подозревал, что Дерек был не последним из тех, кто подписывал приговоры заключённым. Поэтому при аресте он почти не сомневался, что именно туда его и определят. И только когда его конвоиры проехали мимо храма Первопрестола и направились к королевскому замку, Лукас понял, что дело дрянь.
В Таймене была ещё одна тюрьма. Она располагалась в башне за стенами королевского замка и охранялась не менее усердно, чем покои самого короля. В верхней части башни ждали следствия и приговора люди, заподозренные в государственной измене, и поводы к таким подозрениям могли быть ещё более нелепыми, чем причины для арестов еретиков. В нижней же части башни проводились допросы. Эта тюрьма именовалась Королевской, потому как считалось, что её заключённые — личные враги короля. Народ был уверен, что врагов у короля почти нет, ибо казни заключённых Королевской Башни производились очень редко. Но это только потому, что лишь ничтожная часть арестантов доживала до суда.
Именно туда-то Дерек и запроторил Лукаса, и всё время, пока его везли в тюрьму и оформляли как заключённого, он ломал голову над тем, какого беса всё это может значить.
Он хотел сбежать, наплевав на договорённость с Дереком. Старый паскудник решил показать ему, кто тут главный, хотя, без сомнения, прекрасно понимал, что данное Лукасом слово ровным счётом ни к чему его не обязало. Если бы дело было лет десять назад — другой разговор, но с того момента, когда Дерек поставил себя на позицию представителя ордена, на честность Лукаса он мог больше не рассчитывать. И понимал ведь это, наверняка понимал… К чему же тогда вся эта показуха?
Лукас вздохнул и прикрыл глаза, хотя особого смысла в этом не было: мрак и так стоял непроглядный. В камере не было не только окон, но даже топчана — только пучок прогнившей и провонявшей соломы. От стен тянуло могильным холодом, от сырости земляного пола начинало крутить суставы. С того момента, как закрылась железная дверь, никто не приходил к Лукасу, ему ни разу не дали ни еды, ни воды, а, судя по ощущениям, прошло никак не меньше десяти часов — и это не считая того, что он проспал. Походило на то, что о нём попросту забыли. «Проклятье, ну, преподобный Дерек, вы у меня дерьма тоже сполна хлебнёте, — думал Лукас с холодной яростью, кутаясь в плащ, который ему почему-то оставили. — Я тебе не щенок сопливый, чтоб меня такими методами уму-разуму учить… Любопытно, а как бы на подобное отреагировал Марвин, — и от этой мысли ему вдруг сделалось весело. — Вот ему-то как раз пошло бы на пользу, вероятно. Парню явно есть над чем подумать… а о чём, по мнению Дерека, должен подумать я?»