— Так что все по чести, — с облегчением проговорила Стэйси. — И без обид.
Тянуть дальше было некуда. Натан метнулся левой рукой к правой и бросился в сторону в тот самый миг, когда в том месте, где только что была его шея, просвистел клинок. Натан упал на колени рядом с кроватью; правая рука неестественно вывернулась, но прежде, чем затрещали суставы, Натан вырвал из ладони нож, круто развернулся, бросился вперед, Стэйси под ноги, и полоснул кинжалом под ее коленями. Она упала, не вскрикнув, — сказалась выработанная за долгие годы привычка, и именно она стоила Стэйси-Сколопендре жизни. Падая, она расслабилась, и Натан без труда вырвал саблю из ее руки, а уже через миг всадил клинок в широко распахнутый для запоздалого крика рот.
— А я теперь цивил, Стэйси, и имею право защищать свой товар, — тихо сказал он, глядя в ее наливающиеся кровью глаза. — Так что и впрямь — давай без обид.
Он не знал, слышала ли она его последние слова или уже была мертва к тому мгновению, да его это и не интересовало.
Удар сабли пробил мозг, и не было даже конвульсий. Тело Сколопендры замерло посреди залитой кровью каморки в странно изящной позе. Натан мог бы поспорить, что она никогда не смогла бы принять такую при жизни.
Он вытащил саблю, перехватил ее поудобнее. Драться левой рукой он умел, но не в пример хуже, чем правой, а ему ведь предстояло прорубиться сквозь два десятка людей, командира которых он только что убил. Видят небеса, ему этого не хотелось — и не только потому, что он не был уверен, что такая задача ему под силу.
Странно, успел подумать Натан, шагая в нишу, почему никто до сих пор не прибежал на шум. Хоть Стэйси и не кричала, но возню они подняли нешуточную.
Мгновением позже стало ясно, что ее людям было не до того. Впрочем, Натан отчего-то не испытал облегчения.
Пещера гудела от заполнявших ее стонов. Слабых, мучительных — но когда так стонут два десятка человек, образуется гул, от которого можно сойти с ума. Натан был готов к чему-то подобному, но теперь застыл на пороге, глядя на людей Сколопендры, валявшихся по всей пещере. Те из них, кто еще мог шевелиться, держались за животы и катались в лужах собственной рвоты, несколько человек лежали неподвижно. Один из них все еще сжимал в руке ложку. Перевернутые миски валялись между телами, густая похлебка вытекла из них и смешалась с испражнениями агонизирующих тел.
Натан обвел помещение взглядом, выискивая девочку, повинную в этом кошмаре. Та стояла у самого выхода, крепко держа обеими руками свою котомку, будто боялась, что Натан захочет отнять ее. Говоря по правде, у него мелькнула такая мысль.
Они встретились взглядами. Натан тут же отвел глаза и пошел вперед, осторожно ступая между стонущими телами. Один из мужчин вдруг ухватил его за лодыжку. Скорее всего это было конвульсивное движение, но Натан молниеносно развернулся и всадил саблю Сколопендры ему в грудь. Человек захрипел, дергаясь на клинке, словно муха, насаженная на иглу.
Натан круто развернулся, снова окинул взглядом помещение, уже немного успокоившись. Боль в продырявленной руке немного притупилась, и это прояснило его мысли.
«Да они ведь далеко не все мертвы, — вдруг понял он. — Наверняка только вот те двое... и повар... А ну как они очухаются и бросятся за нами? У меня бы на их месте такое желание точно возникло... »
Следующие несколько минут он методично добивал умирающих и тех, кто еще мог выжить, сочетая доброе дело с личной корыстью. Смерть от клинка все равно легче... и ему не придется оборачиваться на каждый подозрительный звук весь остаток пути.
Когда он наконец оказался рядом с Рослин, сабля Сколопендры была в крови по рукоятку. Рослин посмотрела на нее, потом на его руку.
Они вышли на солнечный свет, не обменявшись ни словом.
День был ясный, солнце заливало холмы. Натан окинул себя взглядом, и его передернуло. Но почему-то дрожь прошла, когда Рослин взяла его за пальцы пробитой руки.
— Ты чудовище, — спокойно сказала она. — Давай я перевяжу твою рану.
Земля была мокрой после недавнего дождя и липла к пальцам, к волосам, к волочащемуся подолу платья. Было сыро и холодно, воздух как будто набух и забивал горло, словно вата.
Все это оказалось трудно, так трудно, что у Эллен просто не осталось сил следить за подобными мелочами, и к тому времени, когда дело было сделано, она оказалась вымазана в грязи с головы до ног. И она, и девушка из деревни, которая помогла ей вынести Глоринделя из дома через задний двор и погрузить на коня. Она проводила их до границы деревни, и, отъезжая, Эллен чувствовала меж лопаток ее тяжелый мертвый взгляд.
«Я никогда больше не увижу ее, — думала она, глядя на светлые волосы эльфа. — Но я сделаю то, что она хотела. Для нее. Я должна ей это».
Но все оказалось намного сложнее, чем она представляла. Еще когда они волокли бесчувственное тело Глоринделя к коню, Эллен, поддерживавшая его под мышки, подумала, какой же он тяжелый. Девочка тоже едва не надрывалась, но одержимость, плескавшаяся в ее глазах, видимо, прибавляла ей сил. А у Эллен, напротив, силы отнимала. Руки Эллен не были руками Эллен: они отказывались делать то, что она им велела. И это было так... страшно.
За деревней до большого тракта оставалось несколько миль глухой, заброшенной сельской дороги, и если съехать с нее и углубиться хотя бы шагов на пятьдесят в лес, никто ничего не услышит.
Если бы эльф очнулся прежде, чем она закончила все приготовления, Эллен отказалась бы от своих намерений. И была бы счастлива, да, наверное, счастлива, когда он схватил бы ее за волосы и впечатал лицом в придорожный валун. Она умерла бы, чувствуя собственные мозги на лице, и это была бы счастливая смерть. Потому что ей не пришлось бы делать это. Она предпочла бы умереть, только б не делать.
Но он не очнулся. Она хорошо его приложила. Даже тряска по размытому тракту его не потревожила. Он не чувствовал, как Эллен столкнула его с коня, как она, постанывая от напряжения, волокла его к дереву по грязной земле. Не чувствовал, как она прислоняла его к стволу и связывала его руки наголовной лентой невесты.
И что теперь, Эллен? Что ты собираешься делать теперь?
На миг ей почудилось, что он уже очнулся и теперь просто притворяется, подыгрывая ей, подчиняясь ее воле. Это ощущение окрепло, когда его ресницы задрожали — стоило ей только как следует затянуть узлы и выпрямиться, тяжело дыша и стискивая трясущиеся руки. И ушло, когда он открыл глаза.
Ушло, спало, будто пелена, а вместе с ним ушел страх. И растерянность. И способность мыслить.
Глориндель открыл глаза и взглянул на Эллен, и она не отвела взгляд.
— Я же сказала вам, — проговорила она. — Я же говорила, чтобы вы не смели меня бить.
Он сонно, растерянно моргнул, будто не понимая, что происходит, дернулся, и его глаза распахнулись — широко, потрясенно. Боги, какие же у него были красивые глаза. И как ей нравилось видеть там то, что она видела в этот миг.