Молот и крест

Qui credit in filio, habet vitum aetenum; qui autem incredulus est Filio, non videbit vitam, sed ira Dei manet super eum.

Верующий в Сына имеет жизнь вечную, а не верующий в Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем.

Ин. 3: 36

Augusta est domus: utrosque tenere non poterit. Non vult rex celestis cum paganis et perditis noimnitenus regibus communionem habere; quia rex ille aetemus regnat in caelis, ille paganus perditus plangit in inferno.

Мал сей дом и не может вместить обоих. Цари, волею Небес поставленные над народами, не станут якшаться с так называемыми царями языческими; ибо есть один вечный Царь Небесный и другой, проклятый и рыкающий из Преисподней.

Алкуин, диакон из Йорка, 797 г. от Р.Х.

Gravissima calamitas umquam supra Occidentem accidens erat religio Christiana.

Западная цивилизация не знала трагедии с более страшным для себя исходом, чем принятие христианства.

Гор Видал, 1987 от Р.Х.

Часть первая

Глава 1

Весна. Весенняя заря над мысом Фламборо, где Йоркширская пустошь врезается в Северное море скалой, похожей на исполинский рыболовный крючок, в котором миллионы тонн веса. Скала хранит память о море, о неизбывном ужасе перед викингами. Теперь мелкие королевства, превозмогая страх, начали сплачивать силы, дабы сообща отразить угрозу с Севера. Опасливые и завистливые, они не забыли старых распрей, кровавых счетов, что в течение веков оставляли свои отметины на истории англов и саксов с первых дней их появления на этой земле. Гордые кормчие войны, одолевшие валлийцев, доблестные воители, завоевавшие — как говорят поэты — свои наделы.

Шагая вдоль деревянного частокола небольшого форта, возведенного на самой верхушке мыса Фламборо, тан Годвин сыпал про себя проклятиями. Весна! Как знать, возможно, в более счастливых странах вслед за длинными днями и светлыми вечерами следуют зелень, цветение лютиков, набрякшее вымя у согнанных на дойку коров. А здесь, на мысу, вслед за ними появлялся ветер. Бури и постоянные шквалы с северо-востока. Позади тана, подобно скрючившимся под поклажей носильщикам, уменьшаясь к наветренной стороне, выстроились в линию низкие, кряжистые деревца — естественная ветряная стрела, флюгер, указующий на неистовую пучину. А с трех других сторон медленно, как грудь гигантского зверя, вздымались и опускались серые хляби; то свивались в локоны, то, растерзанные ветром, расплющивались волны; ветер прибивал их, не щадя даже громадные океанские валы. Серое море, серые небеса, стихия, смявшая горизонт, мир, лишенный оттенков, — по крайней мере, до той поры, пока буруны наконец не налетят на бороздчатые уступы утесов, крошась и распыляясь ореолом водяной пыли. Годвин находился здесь слишком долго, чтобы различить грохот этого противоборства; обнаружил же он его, лишь когда извержение водяного вулкана взметнулось так высоко, что вода, к тому времени уже пропитавшая его плащ и капюшон и потоками стекавшая по лицу, оказалась вдруг на вкус не пресной, а соленой.

«Одно другого не лучше», — подумал он, весь съеживаясь. И так и этак было холодно. Можно пойти спрятаться в укрытии, отпихнуть в сторону рабов и согреть окоченевшие руки и ступни у огня. Рейдеры в такой день не появятся. Ведь викинги — мореплаватели, лучшие мореплаватели в мире, такими они, во всяком случае, себя считают. Не нужно быть великим мореплавателем, чтобы понять, что в такой день в море выходить не стоит. Ветер дует восточный — нет, поправил он себя, северо-восточный. На таком из Дании будешь лететь как на крыльях, только вот как помешать боковому ветру опрокинуть ладью? И если даже доберешься до здешних берегов, как нужно править, чтобы пристать к ним невредимым? Нет, об этом нечего и думать. Он может спокойно посидеть у костра.

Годвин бросил жадный взгляд на укрытие, из которого тянулся тонкий, то и дело разрываемый ветром дымок, но сделал шаг в сторону и вновь побрел вдоль частокола. Государь преподал ему урок. «Никогда не гадай, Годвин, — напутствовал он его. — Не вздумай прикидывать, появятся ли они сегодня или, быть может, остались дома. И не рассчитывай дни, когда следует нести дозор, а когда — нет. Как только начинает светать, место твое — на мысу. Даже на миг не дай себе потерять бдительность. Иначе в один прекрасный день ты будешь думать себе одно, а какой-нибудь Стейн или Олав — совсем другое, так что они высадятся на берег и успеют продвинуться на двадцать миль в глубь страны, прежде чем мы сумеем их догнать — и то, если нам повезет. А затем пропадут сотни жизней, утекут сотни фунтов серебра, исчезнет скот, обуглятся кровли. И десяток лет не собрать будет податей. А потому гляди зорко, тан, ибо ты охраняешь свои владения».

Так говорил Элла, его господин. А за спиной Эллы припал к пергаменту Эркенберт — эдакая черная ворона, — и под скрип его пера выступили черные таинственные строки, страшившие теперь Годвина больше, чем сами викинги: «Два месяца службы на мысу Фламборо поручено тану Годвину, — гласили они. — Он будет нести дозор до третьего воскресенья, следующего от Ramis Palmarum». Чужеземные слова скрепили полученный приказ.

Неси дозор, велено было ему. И он повиновался. Но это еще не значит, будто он должен при этом цепенеть, как бесстрастная девственница. Ветер подхватил зычный окрик Годвина, жаждавшего горячего эля с пряностями, который за полчаса до того он приказал приготовить рабам. Немедленно появился один из них, с кожаным сосудом в руке, и бегом направился к хозяину. Тот же, пока раб спешил к частоколу, а затем забирался по лестнице на сторожевую вышку, поглядывал на него с глубокой неприязнью. Презренный глупец. Годвин держит его при себе только из-за его зорких глаз, других причин и быть не могло. Мерла, так его зовут, когда-то был рыбаком. Выдалась трудная зима, улова почти не было, он опоздал с уплатой оброка своим господам, бенедиктинцам из монастыря в Беверли, в двадцати милях отсюда. Сначала, чтобы рассчитаться с оброком и прокормить жену и детей, он продал лодку. А потом, когда денег у него не осталось и кормить их он больше не мог, ему пришлось продать семью человеку побогаче, а в конце концов и самого себя бывшим хозяевам. Они и одолжили его Годвину. Презренный глупец. Если бы в нем была хоть капля достоинства, он бы первым делом продал самого себя и отдал деньги родичам жены, чтобы те, по крайней мере, забрали ее себе. А имей он побольше ума, он бы сначала должен был продать жену и детей, но оставить лодку. Тогда, возможно, он когда-нибудь сумел бы их выкупить. Но ни достоинства, ни ума у этого человека не было.