— И все-таки решать здесь буду я…
Чуть помешкав, наклоном головы присутствующие обозначили покорность.
— Вот о чем я сейчас думаю. Когда мы послали миссионеров, мы разворошили осиное гнездо. Это надо было предвидеть с самого начала.
«Уж ты-то все предвидел с самого начала», — подумал Бранд.
— А на другое гнездо наступил я сам, когда отобрал у Церкви землю. Меня еще, правда, никто за это не ужалил. Но, чувствую я, долго так не продлится. Я даже кое-что предвижу. Короче говоря, давайте сначала убедимся, где нам искать врагов. А потом уже ударим. Пусть сами сначала покажутся.
— А товарищи наши будут гнить в земле неотмщенными?! — прорычал Бранд.
— И упустим возможность создать собственное королевство, королевство Пути! — вскричал Фарман.
— А как же твой друг Альфред? — воскликнул Торвин.
Шеф принялся заново охлаждать их пыл. Приводил собственные доводы, опровергал их посылки. И в конце концов убедил-таки их повременить неделю, подождать свежих известий.
— Надеюсь только, — напоследок промолвил Бранд, — что хорошее житье не слишком тебя расхолодило. Да и всех нас. А тебе, ярл, надо больше времени тратить на армию, а не на уговоры этих тупорылых в твоей судейской палате.
«Чем плох совет?» — насмешливо подумал Шеф. Чтобы унять спорящих, он обернулся к отцу Бонифацию, не принимавшему участия в общем разговоре, а терпеливо дожидавшемуся решения ярла, дабы занести его на пергамент.
— Святой отец, сделайте нам одолжение, пошлите кого-нибудь за вином. Нам бы всем не мешало смочить горло. И помянуть наконец наших убиенных товарищей. А для этого хорошо бы пригубить что-то более приятное, чем эль.
Священник, кажется, не собиравшийся расставаться со своею черной рясой, остановился у дверей передней.
— Вина у нас не осталось, господин ярл. Люди мне говорили, что ждут груза из устья Рейна, но он все не идет… Уже четыре недели ни одного корабля не было. Даже в Темзу никто не заходит. Зато у меня припасен бочонок превосходного тягучего меда. Его-то я и распоряжусь откупорить… И однако странно это, с кораблями… Может, ветер их пугает?
Бранд молча поднялся с кресла и прошествовал к открытому окну. По безмятежному небу неслись легкие перистые облачка. «Ну и ну, — подумал Бранд. — Да в такую погодку я бы из устья Рейна до Яра добрался в кадушке, где мать белье полоскала… А он говорит — ветер им мешает. Что-то им мешает, это точно, да только не ветер это…»
* * *
Занималась заря. Гребцы и шкиперы сотен скопившихся в гавани судов — а были здесь и огромные ладьи с грузами, и небольшие, наполовину перекрытые палубой баркасы, и крутобокие ялики, а также корабли английские, франкские, фризские — с обреченным видом стаскивали с себя одеяла и в который раз — а точнее, каждый день в течение всего месяца — возносили пытливые взгляды к дюнкеркскому небу, убеждались, что и сегодня ничто не препятствует выходу в море, и начинали гадать, соблаговолят ли это сделать их хозяева.
А восточный край неба все больше озарялся солнцем, которое в этот час светило уже почти всей Европе, прокатившись над заставами и дремучими лесами, узкими улочками городов и полноводными реками, шлоссами и кастелями. И всюду с его приходом поднимались на ноги солдаты, начинали снаряжаться обозы, конюхи брали под уздцы запасных лошадей…
Когда же оно пролило свой свет и на Ла-Манш — в ту пору еще называемый Франкским морем, — то осветило небольшой вымпел, венчавший каменный донжон — часовую башню деревянного форта, охранявшего подступы к Дюнкерку. Трубач облизнул и оттопырил губы и прорезал безмятежную тишину летнего утра неистовым скрежетом своей меди. В тот же миг часовые, расставленные по всем бастионам крепости, начали вторить ему. Солдаты гарнизона поднимались со своих постелей. И всюду — в порту и в городе, на уходящих в поля подъездных дорогах и в лагере, разбитом близ Дюнкерка, происходила одна и та же сцена: люди вставали, проверяли и приводили в порядок свои пожитки. И в сотый раз спрашивали себя: что думает себе наш господин? Отдаст ли наконец король Карл приказ своим, а также вверенным ему рекрутам богобоязненных и чтущих волю Папы родичей, покажет ли наконец на столь близкий отсюда английский берег?
А в гавани капитаны то и дело поглядывали на флюгеры, обводили протяжными взглядами горизонт на северо-западе. Владелец небольшой ладьи под названием «Dieu Aide», который добился высочайшей чести перевезти на своем борту самого архиепископа Вульфира и папского легата, легонько подтолкнул локтем своего старшего помощника и показал ему на неподвижно вытянувшийся на ветру флажок… Четыре часа можно будет идти на прекрасной отливной волне. Течение без помех донесет их до самого британского берега. Ветер дует с правого румба и стихать не собирается.
Успеют сухопутные жители спуститься и вовремя взойти на борт? Моряки уже боялись задавать себе такие вопросы. Рано или поздно, но чем-то это положение должно разрешиться. Однако… Если король франков Карл, прозванный Лысым, всерьез вознамерился быть послушным высочайшим повелениям Папы, своего духовного наставника и властелина, в том, чтобы заново сплотить разрозненные уделы могучей Империи прадеда, Карла Великого, а также поживиться, да еще во имя святой цели, британским добром, — то лучшего часа для начала всего этого они этим летом не дождутся…
Они так и не успели оторвать взгляда от застывшего флага, когда со стены форта снова донесся пронзительный звук. Но зорю уже трубили; значит, сигнал относился к чему-то другому. И сначала вялый, но с каждой секундой все более ясный и ликующий, катился, подхваченный юго-западным ветром, победный вопль. То солдаты приветствовали долгожданное решение. Не желая более мешкать, капитан «Dieu Aide» выразительно ткнул пальцем на подъемные стрелы и льняные стропы, постучал ногой по люкам одного из отделений трюма. Открыть люки. Подъемные стрелы — в сторону. Они нам понадобятся, когда будем грузить лошадок. Наших боевых французских лошадок — distriers.
* * *
Тот же самый ветер, и в те же самые ранние утренние часы, нещадно хлестал морды драконов, нависших на четырех десятках ладей, что, выйдя из устья Гембера, пошли вдоль берега левым галсом; вскоре ветер стал почти встречным, так что про оснастку можно было забыть. Но Ивар Рагнарссон, похоже, и не вспоминал о ней. Лучшие гребцы всех морей вытащили весла из уключин; в случае надобности работать таким гребком они могли в течение восьми часов кряду; теперь со свирепым урчанием они отшвыривали за спину толщи воды, с неподражаемой согласованностью переносили весла плашмя и, успевая сказать в продолжение прерванной беседы два-три слова, погружали их в море, начиная следующий гребок.
Лишь на первых шести галерах гребцы Ивара вынуждены были выполнять дополнительную работу: на каждой из них подле мачты разместилось по полторы тонны мертвого веса, который, впрочем, грузился с величайшими предосторожностями: то были онагры Эркенберта, которые Йоркские кузницы успели поставить за те недели, что дал им Ивар. Узнав о весе орудий, Ивар едва не задохнулся от ярости; архидиакону приказано было изыскать способ их облегчить. «Но это выше моих сил, — отвечал тот, — так они описаны у Вегеция». Впрочем, более доходчивым аргументом оказались обломки облегченных онагров, которые Эркенберту все же пришлось изготовить и которые прекращали свое существование после дюжины выстрелов; дело же было в том, что «дикий осел» с такой силой лягаться мог только благодаря удару направляющего бруса о поперечный. Не будь этого удара, не было бы у онагра этой ошеломляющей разрушительной мощи. Облегченная же перекладина, даже вдвойне против прежнего обернутая тряпьем, выдерживала не слишком долго.