Источники, однако, говорят не в их пользу. Даже в Киеве, по словам младшего современника крестителя Илариона (митрополита, кажется, трудно заподозрить в симпатии к язычеству), "аще кто не любовию, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено".
За пределами стольного града события разворачивались несколько по-иному. После крещения, по свидетельству летописи, "весьма умножились разбои".
И "разбои" эти были таковы, что к Владимиру с требованием введения смертной казни обратились отчего-то не бояре, не дружина, не "градские старцы", а епископы. Владимир отвечал с издевательским смирением: "Боюсь греха".
Во всяком случае, лично мне трудно усмотреть в этом ответе что-либо кроме злой насмешки — не мог современник не знать, как мало "боятся греха" душегубства "святые государи" богоспасаемой Византии.
Чего стоил один только шурин Владимира, в честь которого тот принял крестное имя Василий, император Василий II, вошедший в историю под звучным прозвищем Болгаробойцы.
Он устроил посреди града святого равноапостольного Константина на ипподроме кровавую потеху столичной черни, казнив в честь триумфа над единоверцами-болгарами 48 тысяч пленных.
Он, во время похода на Грузию, объявил награду за грузинские головы и складывал жуткие трофеи, в неисчислимом множестве натащенные наёмниками, в пирамиды по сторонам дороги, которой шло по православной стране православное воинство, на полтысячи лет предвосхитив азиата Тимура.
Кто-то может сказать — мол, на войне, как на войне. Придётся обратиться к семейным обычаям свояков крестителя.
Сам Василий пришёл к власти, отравив в сговоре со своим тёзкой, главой придворных евнухов, своего отчима Иоанна Цимисхия. Вслед за Иоанном юный государь отправил чересчур ушлого скопца — на всякий случай.
Впрочем, и сам Иоанн мало походил на невинно убиенного праведника — к власти он пришёл, зарезав в дворцовой спальне предыдущего отчима Василия, своего двоюродного брата Никифора Фоку.
Когда Иоанна помазывали на царство, окоченевшее тело его невезучего родича валялось на заднем дворе, в грязи и снегу.
В убийстве Фоки приняла посильное участие матушка Василия, Феофано, имевшая в таких делах некоторый опыт — незадолго до того она расчистила трон для самого Фоки, отравив отца Василия, Романа II — муж, пристрастившийся с подачи дружков к противоестественным порокам, стал пренебрегать ласками пылкой жёнушки.
Впрочем, был ли он отцом Василия, дело тёмное — императрица, извлечённая когда-то будущим мужем из портового кабака, в строгой нравственности современниками замечена не была, а Василий вырос совершенно не похожим не только на Романа — на византийца вообще.
Современники описывали белокурого атлета с ледяным взором синих глаз, с буйным, необузданным нравом. Поневоле вспоминается, что месяцев за девять до рождения Василия в Константинополе побывала русская княгиня Ольга с многочисленной, в том числе мужской, свитой.
Тогда ещё был жив дед Василия, знаменитый Константин Багрянородный, вскоре отравленный собственным сыном и снохой…
"Боюсь греха"?!
Вся эта кровавая "Санта-Барбара" была прилежно и без особых эвфемизмов описана придворным летописцем Львом Диаконом. Более того, в соседней Болгарии она стала основой для первого болгарского бестселлера "Повесть о злой жене" (в виду имелась, разумеется, матушка Василия).
Так что, не знать о родниковой чистоте и свежести источника "истинной" веры, от которого причастился, Владимир, надо думать, просто не мог.
Не будучи отважным воителем или талантливым полководцем, он, тем не менее, был неглуп, жесток и решителен, его войска приняли участие в подавлении мятежа Варды Фоки в Византийской империи, так что, никаких иллюзий по поводу места "христианской кротости" в управлении государством у крестителя Руси тоже не могло быть.
И иди речь о "просто разбойниках", Владимир не стал бы дожидаться вмешательства епископов. Упоминание о них показывает, что "разбои", "весьма умножившиеся" после крещения, задевали прежде всего интересы церкви.
Я, мягко говоря, не сторонник распространившейся в последнее время моды на охоту за "цитатами" из библии в "Повести временных лет" и других памятниках русского Средневековья.
Но просто невозможно не заметить, что повествование о крещении Руси ими действительно перенасыщено. Зачастую цитируется "Книга книг" более чем рискованно — так, про поругание кумира Перуна, который протащили, колотя палками, по Боричеву взвозу и бросили в Днепр, сказано: "Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем".
А ведь это слова Евангелия, и не о ком-то, а о Христе, которого вели по улицам Иерусалима, колотя палками, римские легионеры. Параллель, согласитесь, не совсем благочестивая.
Так вот, в Евангелии от Иоанна сказано — "все, сколько их ни приходило передо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их" (Ин. 10:8).
Разбойники — это те, кто был "перед" Христом, прежние учителя и наставники, прежние духовные отцы, которых не должно слушать "овцам" Христовым.
В одном из средневековых поучений против язычества языческие Боги — Троян, Хоре, Перун — как раз и определены, как "не добрые люди суть, но разбойницы".
Вот, какие "разбои" умножились после крещения Руси. Вот, кого призывали пытать и казнить кроткие служители милосердного Христа — тех, кто не желал отрекаться от отчих Богов, тех, кто словом или с оружием в руках защищал Веру пращуров.
Много веков спустя "Слово о посте великом" перечисляет "пагубные, господом ненавидимые и святыми проклятые" вещи: "разбой, чародейство, волхвование, наузоношение (ношение языческих оберегов), кощун (мифов) бесовских пение и плясание (ритуальные пляски)".
Именно так, кстати, сообщение летописи понимал выдающийся русский историк С.М. Соловьёв: "Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех закоренелых язычников, которые не хотели принимать христианства; разумеется, они должны были бежать в отдалённые леса и жить за счёт враждебного им общества".
Ну, с последним заключением Сергей Михайлович погорячился — из-за собственной убеждённости в "убогости и бесцветности" русского язычества, его неспособности противостоять христианству (в то время, впрочем, модной).
Мы с вами ещё увидим, читатель, что язычники отнюдь не таились в "отдалённых лесах" от "враждебного им общества" — ещё век спустя после "крещения" не какие-то простые "язычники", а волхвы объявлялись в крупных городах.
"Общество" же никакой "враждебностью" к ним не пылало и либо с интересом внимало им (Киев), либо и вовсе охотно шло за ними (Новгород и Верхнее Поволжье).
Кстати, снова отметим — о сопротивлении крещению и насильственных мерах введения новой веры говорит отнюдь не советский присяжный атеист, а солидный дореволюционный историк православной Российской империи.
Епископы, само собой, княжеской иронии предпочли не расслышать и отвечали вполне серьёзно: "Ты поставлен от бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников и пытать".