Задумавшись, я натыкалась на людей и столбы и начинала разговаривать вслух сама с собой. И. В. заставлял нас анализировать вслух - еще одна привычка, кажущаяся в нормальной жизни симптомом шизофрении.
«Богданчик» прильнул к обочине. Я выпрыгнула. Широкая трасса была разделена по центру забором. Чтоб перейти на другую сторону, следовало прошагать метров сто до моста. Но зачем?
Костя не станет помогать мне. И его не остановит тот факт, что он губит меня. Так же, как его никогда не останавливало то, что он губит себя. Мне всегда казалось, что он страшно талантливый - ему просто не повезло, он не нашел своего режиссера, свой театр и теперь вынужден кочевать по провинциям. Но, быть может, в мире больше не существовало его театра - театра, куда он мог прийти в роли наследного принца и заниматься чистым творчеством без помех, без интриг, зная, что все проблемы решит «народное» имя его папы.
Он навечно остался в той, прежней эпохе, где таким, как он, не нужно плясать ни под чью дуду. Аристократом, не желающим жить по законам плебейского времени выскочек. И не живущим…
Последнее время он не живет. Он отторгает жизнь. Он почти не работает. Он перессорился со всеми театрами во всех городах. Он живет на деньги Саши. Он живет - по-настоящему - только на небольшой территории наших веселых вечеринок, с неизменной всю сотню лет программой.
А я?
Возле магазина «Цветы» стояла бочка с квасом. Они объявились несколько лет назад и теперь каждое лето согревали меня своим появлением. Желтая бочка была такой же, как в детстве, и мне казалось, что «КВАС» написано тем же шрифтом.
Я протянула продавщице металлический рубль и приняла от нее пластиковый стаканчик. В детстве квас наливали в пузатые кружки, самую микроскопическую порцию - в граненый стакан. Но пластик не мог подточить моего счастья. Я сладостно опустошила стаканчик и слизнула с губ пену.
Я часто покупала на улице квас ради уютного чувства возвращения в детство. Однажды я пришла к бочке с бутылкой от «колы» и приобрела целый литр. Но оказалось, счастье невозможно поймать в бутылку. Дома квас показался не таким уж и вкусным. Потому что для счастья нужно было все это: сияющий день, бочка, «как в детстве», шаг под тень зонтика, защищающего продавщицу от солнца, краник, из которого льется влага, секунда, когда ты подносишь стаканчик к губам, рыжая пена и холод, обхватывающий разгоряченное небо, - только так, только так…
Я швырнула стаканчик в привязанный к бочке кулек. Было искушение заказать второй - но это была только жажда продлить мгновение счастья, очерченного тенью от зонтика продавщицы. Пить больше не хотелось - вот в чем беда. Нельзя два раза войти в одну и ту же воду. Нельзя. Невозможно…
Но я так и не вышла из тени прежней профессии, театрального института, веселой, беззаботной студенческой жизни. Каждый год, когда наступал сентябрь, мне хотелось вернуться в наш институт - поступить туда еще раз, еще раз прожить эти пять лет. Или бросить все и пойти преподавать в театральный… увы.
Я давно не считала себя театроведом, давно не имела отношения к театру, давно не была студенткой и субреткой из французской комедии - но упрямо стояла на месте.
- Вы что-то еще хотите? - спросила продавщица. На ней было голубое платье в цветочек, похожее на летний халат моей бабушки, и синий фартук, усыпанный черными горошинами. Она не понимала, зачем я стою рядом с ней, и это нервировало ее.
«Я стою, потому что не знаю, куда мне идти», - подумала я.
Это была правда. Я не знала, куда мне идти сейчас. Я не знала, куда мне идти вообще.
Только не к Косте. Он заставит меня вызвать милицию. А если я откажусь, вызовет сам… И не предаст нашу дружбу! Он будет носить мне передачи в тюрьму, писать письма с картинками. И если там, в тюрьме, я покончу с собой, организует мне похороны и оплатит их, даже если ему придется сдать на год свою однокомнатную квартиру и перебраться к Саше. Он будет приходить ко мне на могилу в мой день рожденья и в День театра, носить цветы, лить на землю шампанское. Он будет таскать с собой Сашика. Ведь Сашик должен уважать его дань памяти подруги…
Я все же протянула продавщице еще один рубль. Она обменяла его на стакан. Вид у нее был недовольный. Я не развеяла ее подозрений. Я стояла и обреченно смотрела на пенную влагу - если я выпью ее, мне станет плохо. Так же плохо, как стало вчера на стадии интервью с Доброхотовым.
Первый раз я пыталась покончить с собой из-за несчастной любви к Косте. Второй раз - из-за несчастной любви к Косте. Третий и все последующие - из-за бессмысленности собственной жизни.
Держа полный стакан в руке, я пошла вдоль дороги. Если бы я шла с этим стаканом по сцене - я была бы символом всей своей тупиковой, набившей оскомину жизни.
Пена в стакане осела. Я вылила квас на траву и бросила емкость в урну. Если бы я была на сцене, мой поступок вполне мог символизировать отказ от всех прошлых заблуждений.
Но что делать дальше? Как закончить мизансцену? Самоубийством? Канканом? Врубить церковные песнопения?
Если бы я была на сцене, режиссер придумал бы мне два десятка красивых финалов. Проблема лишь в том, что я - не на сцене! Люди - не актеры. А жизнь - не театр, где у каждой истории есть тема, идея, сверхзадача. Где все поступки - логичны, все ошибки - зачем-то, и даже карандаши роняют не просто так, а с большим смыслом.
«Жизнь и театр подчиняются одним и тем же законам», - оспорил Игнатий Сирень.
Как я могла забыть? Этот спор, начатый в конце последнего курса, мы так и не успели закончить. И. В. категорично не принимал мою теорию театра-не-жизни:
«Спроси у любого психолога, и он скажет тебе: все жесты, все слова - что-то значат. Даже те, которым мы не придаем никакого значения. Даже наши оговорки - диагноз. И если ты не слепоглухонемой идиот, который видит только то, что привык видеть, хочет видеть, научен видеть… В чем твоя проблема?» - гаркнул он.
«Не знаю я…»
«В чем проблема главной героини?»
«Она плыла по течению. И приплыла… А кроме того, ее могут обвинить в убийстве», - ответила я.
Почему так легко анализировать пьесу? Почему так трудно понять свою жизнь, даже если она похожа на банальную пьесу?
«Какие изменения происходят с героиней по ходу?»
«Она начинает оценивать свое окруженье реально. Она начинает думать. Но от этого ей только хуже…»
«Ну, так думай дальше, работай мозгами. - Игнатий Сирень был вечно глух к моим жалобам. - Ты ж не слепоглухонемая идиотка».
Спорный вопрос.
Мозгами… Ну ладно.
Исходя из законов трагедии, Костя мог убить Андрея. Достаточно предположить, что в предпоследнем действии пьесы между ними образовался конфликт.
* * *
Однажды Костя ударил меня. Вернее, меня ударил шкаф, но вряд ли его можно в том обвинить - Костя толкнул меня. Больше часа мы яростно спорили, был ли прав Галилей, отказавшись от своих убеждений.