– Я говорю вам, медведи: сегодня у этих штатских мокриц одна надежда – вы. Если вы им поможете на совесть, если они не разбегутся, когда на них малость нажмут, если их не переколют штыками в открытом поле, как стадо овец, то еще поживут малость. Еще я говорю вам, медведи: сегодня у всей Империи одна надежда – вы. Остановите их – устоит фронт. Не остановите – все рухнет к едреням…
Чачу тяжело опирался на трость. Правая рука его дрожала от напряжения. Прошлой ночью истребительный батальон совершил такой пеший переход, что люди со здоровыми ногами отставали и падали по обочинам, хлопая жабрами, точно выброшенные на берег рыбины. А этот, со своей продырявленной, шел вместе со всеми, не жаловался, и вместе со всеми же пришел на передовую, и вместе со всеми рухнул, чтобы проспать пять часов, а потом с вечера – с вечера! – изготовиться к бою.
– Третье говорю вам, медведи: у меня назначение в бронемоторизованную бригаду. Наконец-то, массаракш, перестану тут с вами оттаптывать ходилки… Я должен был убыть на место еще вчера утром. Я остался. Если вы все здесь сдохнете сегодня, то я сдохну с вами заодно, за компанию, чтобы вам было не так скучно.
Строй отозвался сдержанными хохотками. Ветеранам дозволено похохатывать в строю. Заработали.
– Вы ведь знаете, сдохнуть все равно когда-нибудь придется. Не сегодня, так завтра Не завтра, так послезавтра Не послезавтра, так через сорок лет. Какая разница? Мы от этого дела не увиливаем, но и не торопимся…
Тут к нему приблизился толстощекий лейтенант в новенькой, щегольской форме, со сверкающим планшетом «Из штаба бригады, наверное. Мол, пора бы и по местам…» – подумал Рэм. Чачу, тощий, в полинявшей и выцветшей форме ротмистра, просто отмахнулся от штабного. Не лезь, шавка, к медведю. Медведь сам знает, когда ему что делать.
– Короче, сегодня на нас свет клином сошелся. Давайте, медведи. Сломаем хребет этим упырям с юга Пусть их жены и мамочки поплачут о бедных своих ребятках: следующий раз, может, отговорят их затевать мятеж против Империи… Делайте свою работу, солдаты! Я с вами, мы победим.
Тут к нему обратился полковой священник. Слов честного отца было не разобрать. А вот ответ, извергнутый луженой глоткой господина ротмистра, отлично услышали все:
– Что? В жопу молебен. Командиры рот, ко мне!
202-й истребительный батальон сохранил в своем составе человек аж сорок из тех ребят, которые начинали войну в академической бригаде. Бывшие студенты, бывшие приват-доценты, бывшие служащие Университета и Академии… Две с лишним тысячи легли их в землю с первого бомбового удара федератов до сегодняшнего дня. К «академщине» прибились окруженцы из разбитых и рассеянных соединений, да еще в батальон регулярно вливали новобранцев. Батальону удавалось выживать и время от времени жечь танки южан. Поэтому командование 2-го стрелкового корпуса относилось к истребителям как пьяный забулдыга к крупной монете, оставленной на черный день и на сей момент единственной солидной среди мелких медяшек, оставшихся в кошельке. В случае чего ее можно, конечно, истратить. Но только в очень серьезном случае.
Поэтому батальон расходовали бережно.
Расходовали и добавляли новичков – сколько надо, чтобы ветеранская часть сохранила боеспособность.
Наверху их начали уважительно именовать «медведями». Кажется, их даже знали по ту сторону фронта.
В это утро Чачу обращался помимо четырех десятков «старожилов» к дюжине бывших окруженцев и полусотне новобранцев. Всего сотня с копейками… Последнюю неделю батальон не вылезал из боев. Кажется, настало время, когда забулдыга решил пропить свой последний золотой.
Комроты отвел своих обратно на позиции, еще с вечера изученные вдоль и поперек. Каждый знал свое место. Каждый гонял ополченцев как Сидорову козу, заставляя отрыть именно такие огневые точки, какие можно будет использовать оптимально, и именно там, где они должны быть, а не там, где их понатыкали неопытные молодые офицеры. Каждый хотел выжить. А потому все приучились думать, как бы получить максимум шансов для такой малости.
К тому времени в роте Рэма оставалось семнадцать человек. Зато это была рота тяжелого оружия. Два станковых пулемета, четыре истребительно-противотанковых ружья, один полковой огнемет, который, правду сказать, в столкновении с танковым кулаком южан мог пригодиться как зайцу – паровой двигатель… Но пехоту федератскую штурмовую попугать огнеметом можно.
Ранняя весна, а солнце жарит вовсю. И это еще утро! Полдень наступит часа через три, и тогда никто не сможет ни стрелять, ни бегать. Все, наверное, будут только лежать.
Перед линией окопов лежала безлесная равнина, расчерченная вдоль и поперек кривоколенной геометрией сельских дорог и неглубоких оврагов. Пара прудиков, обмелевших по летней поре. Два десятка воронок, оставшихся после недавнего артналета – беглого, небрежного. Дюжина березок по обочинам самой широкой дороги. И чистое, белое небо, соединявшееся с горизонтом, словно фарфоровая стена, о которую бьется приливная волна зелено-бурой земли.
– Хорошо, ровно… – произнес Рэм.
– Отчего ж хорошо? – спросил у него Гай Фильш. Этот горбоносый хонтиец попал в истребительный полк после того, как из музыкальной команды его выгнали за ссору с дирижером. Начальство не стало разбираться, по какой причине Фильш затеял надеть ему тубу на голову, а сам Фильш просто не любил, когда его задницу ощупывает кто-либо, кроме горячо любимой жены.
– Да оттого, что им долго идти до нас. А пока они добираются, мы имеем возможность убить их достаточно много.
– Но… овражки… воронки.
– Отлично! Пускай лягут там и лежат. В самой дальней воронке и всем скопом. Вот только здесь делать им нечего… На первую позицию, парень.
И они зашагали к передней линии окопов, туда, где траншея образовывала тупой угол острием в сторону неприятеля. Там Рэм облюбовал едва заметную ложбинку, поработал саперной лопаткой, обустроил себе место – так, чтобы оно оказалось ниже общей насыпи, тянувшейся перед траншеей. Фильш тогда еще ворчал: мол, сектор обстрела никакой, скосы насыпи загораживают… Рэм, помнится, послал его подальше жестоко и оригинально: сопли нос не учат! Тот обиделся, конечно. Да и хрен бы с ним.
Ничего. Если выживет, поймет: не столь уж сложно предугадать, где именно пойдет танк. И тебе не нужен сектор обстрела о-го-го, если ты сможешь прицелиться в него там и тогда, где и когда он просто обязан подставить тебе уязвимое место.
Тебе куда как нужнее оставаться незаметным Очень долго, до упора оставаться незаметным.
Они топали по позициям ополченцев, молча и с торжественно-мрачным видом. Ствол «Дурехи» – на левом плече у Рэма, а приклад – на левом плече у Фильша Бородатые дядьки и безусая шантрапа искательно улыбались им. Как-никак – ветераны, истребители, сила! На них одна надежда! Кто-то говорил им, мол, не выдайте, ребята. Кто-то дышал перегаром в самую морду, норовя похлопать по плечу. Один капрал протянул им фляжку: «Хотите выжрать?» – но Рэм, ни слова не говоря, прошел мимо. Ему бы сейчас не расслабиться, а сосредоточиться на полную катушку. О Фильше и говорить нечего: хонтийцы спиртягу не жрут, им вера запрещает.