– Тогда ответьте мне на один вопрос.
– Да?
– Есть ли у вас черный ход?
Дергунчик ждал его во дворе с отрядцем из двух амбалов мясницкого вида, давешнего толстяка и человека в котелке и с пенсне. По одежде – лавочники, да университетский приват-доцент с ними. Сам Дергунчик успел вооружиться тяжелым жандармским пистолетом, а толстяк держал кавалерийский карабин, изготовившись к стрельбе.
– Поговорим, солдэ-эт? – процедил носатый.
«В парадном небось другая свора сторожит, – с тоской подумал Рэм – И на этот раз они, надо думать, зарядили оружие». Он пожалел, что не примкнул штык заранее. Даже если он успеет убить одного из двух стрелков первой же пулей, а потом уйти вправо и не попасть под выстрел другого, даже если он успеет послать еще одну пулю и выбьет второго стрелка, в хорошей драке с голым прикладом против трех бойцов ему придется ох как тяжко. Ведь поднапрут скопом – и на спусковой крючок нажать не успеешь. Впрочем, может, на испуг…
– Со мной ты поговоришь, драгоценный Дергунчик. Со мной, а не с кем-нибудь другим. Ясно тебе? Теперь повернись, пожалуйста.
На другом конце двора стояли шестеро здоровых ребят в рабочих блузах и один в точно такой же кожаной тужурке, как и у носатого. Только один из рукавов куртки был заправлен во внешний карман. Однорукий-то и окликнул старшего из «благожелателей». Каждый из его людей отмечен был красной повязкой на левой руке, сам же он носил алый бант на груди.
– А-а, ты, Вепрь… Здравствуй, дорогой. Не понимаю, чем ты недоволен, товарищ.
– Тебе же ясно было сказано: весь район от набережной до парка держит Рабочая гвардия. Вы сюда не суетесь.
Тут в разговор вмешался «приват-доцент»:
– Па-азвольте! Моя организация ваших соглашений не признавала! Национальная академическая лига… – тут он рванул пистолет из кармана, – никому не даст глумиться…
Рэм уже несся в подворотню. За его спиной началась пальба.
Он сбежал с фронта, но кто еще не сбежал с фронта? Он сбежал отсюда. Он, кажется, научился быстро бегать и, главное, вовремя выходить на старт…
Рэм бежал, и у него еще оставалось, что можно спасти бегством. У него еще оставались жизнь, свобода, Дана и какая-то фантастическая возможность вернуться к настоящей большой работе, когда всеобщее бешенство кончится. В сущности, Рэм владел еще очень многим. Ему было что терять.
Война и армия, две такие поганые школы, которые хочешь, не хочешь, а научат выживать, воровать и находить ходы-выходы из самых паршивых обстоятельств. Надо тебе пожрать? Ищи там, где еда есть, и не жди, что она появится непременно там, где она должна быть по уставу. По уставу много чего положено, а жизнь устав видела в гробу и в белых тапочках.
Два круга колбасы Рэм выменял на привокзальной толкучке за трофейный револьвер. Сунулся бы он на вокзал – так его арестовали бы моментально. Либо белоповязочники, либо красноповязочники, либо простой военный патруль. Попробовал бы он взять билеты на хонтийский экспресс, хотя бы и третьим классом, так билетов, надо думать, по военному времени не сыскалось бы аж на неделю вперед. Зато в паровозном депо за кусок солдатского мыла, столь же бурого, как и сухари, обещали пособить его надобности. Сразу за паровозом всегда подцепляли платформу с углем. Там его кочегары и присыпали бы, накрыв тряпками, чтобы не запачкал форму, и дали бы трубку – дышать из-под угля.
Вот только пропал его кусок мыла зазря.
И думать о том, до чего паршиво расстаться со столь драгоценной вещью, ничего не получив взамен, у Рэма не было ни сил, ни желания. Жизнь врезала ему от души, едва не выбив из головы здравое рассуждение сразу и навсегда.
Дюжий кочегар, выше Рэма на полторы головы, ловко расстелил на угольных брикетах ветхое тряпье, помог устроиться поудобнее и дал пятнистую дрань с запахом нестираного дерьма – накрыться. Великан принялся шуровать металлической лопатой, деликатно погребая Рэма под угольной кучей. Вес ее постепенно увеличивался. А хорошо было бы, наверное, принять на себя тяжесть земли, а не угля, если б кто-нибудь свыше разрешил поменяться местами с отцом…
«Не тяжело?» – разок спросил кочегар, и Рэм буркнул из глубины: «Нормально!»
Неожиданно погребальная груда стала легче, потом еще легче и еще.
– Вставай, брат, – сухо сказал ему седой машинист, подавая руку. – Не повезло тебе, брат. И в Хонти не поедешь, и мыло мы тебе не отдадим. Ну да за мыло, брат, ладно, вот тебе вязанку сушеных грибов, тетка мне из деревни прислала. Хоть супчику себе сварганишь, брат. И то – дело, с грибами-то супчик. Да? Ну, не переживай, брат, бывает, дело такое…
– Почему… в Хонти?
– Пришел с вокзала из дорожной стражи один дятел, так он говорит – ша! Все, брат, никакой езды в Хонти, никаких экспрессов аж до самого зимнего дожжичка, а зимние дожжички у нас, брат, случаются не больно часто. Стоять будет наш состав, не пошевелится. Императора вчера стрельнули – еще в газетах не писали, вот только-только объявляют. Со всей, значит, семьей. С сукой, стало быть, и со щенятами… А с утра отделилася от нас провинция Хонти, границы позакрывали. Не допускают к себе никого. Теперь вольные они от нашей Империи. А? Ну ты подумай, шантрапа, мелюзга паршивая, а тоже на свой лад захотели устроиться. Независимые теперь. Суверенитетные.
Рэм машинально взял связку грибов и прижал ее к животу. Этот жест, как выяснится через несколько дней, спас ему жизнь. Но сейчас Рэм не мог думать о грибах, о мыле, о дождичках. Сейчас он вообще не мог ни о чем думать. Он мог лишь повторять:
– Как – Хонти? Почему позакрывали? Мне надо в Хонти… Как же – Хонти? Почему позакрывали? Я не понимаю…
Рассудительный машинист любезно растолковывал ему:
– Дак что тут понимать? Понимать тут нечего. Уроды. Дело такое, брат. В Хонти вообще одни уроды, брат. Не надо тебе в Хонти, и все тут. Кончилось твое Хонти…
Кочегар, зацепив за локоть, направлял Рэма к краю платформы, а потом помог спрыгнуть. Жестом прекратив болтовню машиниста, он спросил:
– Винтовку продашь? Нам надо, у нас тут дело намечается.
Рэм только всхлипнул в ответ.
– Отдай винтовку, товарищ! Солонины дадим, хлеба дадим.
Не очень соображая, о чем разговор и чего хотят от него железнодорожники, Рэм тупо мотал головой, вцепившись в ружейный ремень. Война вбила в него рефлекс: не расставаться с оружием. Машинист сказал тогда кочегару:
– Видишь, не в себе парень. Не трогай ты его, брат. Что-то там у него в Хонти… очумел, видишь ты.
А кочегар поглядел на щуплого долговязого солдатика с жадностью, взглядом облизал винтовочку, прикинул, нет ли резона добыть винтовочку по-простому – тяпнуть служивого по башке. Но так и не решился. То ли суровая и скудная пора еще только начиналась, и в людях не умерло сострадательное отношение к чужой беде, то ли опасался: пальнет по дури, молодой еще.