Толстый ответил, добродушно улыбаясь:
– Тебе нынче положено одно из двух, бешеный огурец. Либо очень много и сразу, либо пуля в голову.
Рэм молча переоделся. Впору. Чего-то не хватает. Неудобство какое-то… Он хлопнул себя по правому бедру.
– Оружие мы тебе возвращаем. Вернее, я его тебе возвращаю, мужик. Потому что я тебе верю. – С этими словами Толстый выложил кобуру с «принцем» да дюжину патронов. – И трофеи.
Неподалеку от «принца» на полированную гладь лег нож с эмблемой танковых войск федератов, а рядом с ним – зажигалочка. Ее Рэм схватил и сжал в руке. Давно пустая, незаряженная, она служила Рэму талисманом. Все его корни давно с треском выдрали из почвы, а потом отстригли. И только вещи, которым хотя бы несколько лет, а не месяцев, напоминают, что эти корни прежде существовали.
«Или я просто не умею как следует пускать их?»
– Ножичек нам как раз пригодится. Сделай-ка, брат, небольшой разрез на левой руке. Лезвие надо окровянить.
– Где? В каком месте?
– Да где хочешь.
– Зачем, Толстый?
– Говорят тебе: простой обряд! Что непонятного?
Рэм послушно проколол безымянный палец и выдавил оттуда капельку на острие ножа. «Чушь какая-то. На анализ крови похоже».
– Чего ж ты нещедро-то намусолил? Это тебе не анализ крови! А впрочем, формально – и это сойдет…
Толстый пощелкал зажигалкой Рэма. Массаракш! Пустая. Вынул свою, вызволил столбик пламени из металлических недр и погрузил в него заалевший металл.
– Рэм, брат мой равный, произнеси, обращаясь ко мне и ко всему свету, особенно же к солнцу, к стихиям и к чистой энергии земли: «Я готов шагнуть в огонь вместе с моими братьями-гвардейцами!»
Рэм повторил подсказанную формулу без удивления. «Как видно, с тем идиотом, который все это придумал, мы читали одни и те же монографии». Одну из них сорок лет назад написал будущий академик Нанди. Называлась она «Обычаи и ритуалы у военной верхушки ранневарварского общества Срединного ареала». И вот слово в слово! Глава вторая, про тайные мужские союзы, ритуально умыкавшие женщин и коров.
– Поздравляю тебя, брат мой равный! По возвращении тебя посвятят в более высокие степени этого… нашего… мистического, мужик… В общем, в более высокое посвятят…
«Как-нибудь попривыкну я к вашему высокому. Постараюсь мыться почаще, думать пореже, и все получится».
– А теперь дай я тебя обниму! Отныне ты полноценный гвардеец. Ты – часть великого мы!
Толстый облапил Рэма по-медвежьи, не переставая говорить. От него исходил слабый запах духов секретарши.
– Знаешь ли ты, что такое Гвардия, брат?
«Какая-нибудь очень величественная херь. Звенящая, подобно бронзе».
– Это чистота, это кимвал, звенящий через столетия, взывая к душам предков и потомков!
«Теперь надо про нацию».
– Это живой инструмент нации! Им нация сражается и побеждает. А направляют его огненосные творцы!
«И про общее дело».
– Гвардеец живет и дышит ради общего дела, он – частица великой силы, а великая сила всегда готова за него заступиться, спасти его и помочь ему! Они слиты неразлиянно!
«Когда же он с прекрасной великаншей слиться успел? Должно быть, я спал существенно больше часа..»
– Чувствуешь, как изменилась твоя жизнь? Чувствуешь, как энергетика Гвардии проникает в тебя?
В животе у Рэма отчаянно забурчало. «Всего вернее, Гвардия проникает в меня через желудок…»
– Угу. Чувствую.
Расцепились.
– Оч-хорошо! Тогда вот тебе первое задание и первая проверка: у меня тут лежит бессмысленная дребедень, сочиненная одним уродом. Мы зовем его Дергунчик, а фамилию его я забыл. Знаешь его?
Остроносая харя, остроносые штиблеты, ворованные галифе. Осторожно.
Рэм неопределенно повел плечами:
– Не вспоминается.
– Оч-хорошо! Дребедень написал именно он. Этот огрызок. Этот хрен вибрирующий. Этот недоносок вокзальной урны от помойного бака Ему доверили создать боевой марш Гвардии, а он нам тут наковырял такого! – Толстый сделал большим пальцем круговое движение, словно плющил прямо на столе наглого клопа – Можешь использовать, но сделай из его нетрезвой блевотины нечто стоящее. К утру. Останешься здесь, в соседней комнате. Готов?
Два вкривь и вкось искорябанных листка взмахнули разлинованными крылышками, опускаясь на стол.
– Э-э…
– Вот и отлично! Такая тебе выпала проверка, мужик. И каждый в нашей стране будет знать автора этой песни! Понял?
«Наверное, это даже немного смешно…»
Вот только сначала Рэму надо было кое с кем встретиться, а уж потом – марши, литавры, Гвардия и вся ее энергетика Чистая, огненная, неразлиянная. Когда он объяснил свои обстоятельства Толстому, тот с сомнением осведомился:
– На спанье ты себе оставил кукиш с маслом. Успеешь?
Рэм кивнул.
– Иди! Полностью доверяю, но самую малость за тобой присмотрят.
Рэм опять кивнул. Иного и не ожидалось.
* * *
Шнур от колокольчика был выдран с мясом. Неудивительно: ценная веревочка, и революционная необходимость диктует ее конфискацию.
Рэм осторожно постучал в дверь. В ответ – какое-то шевеление, будто мышка поскребла коготками по полу. Ясно. Профессор не хочет лишний раз громко существовать. Тогда Рэм пару раз двинул по двери сапогом: это по-революционному, в самый раз! Кто лупит в дверь подобным образом, тот явно имеет на это право.
Послышалось суетливое шарканье.
– Сейчас-сейчас! Уже бегу, товари… то есть господа, господа!
Заклацали замки.
Голый коридор. Ни мебели, ни вещей, кроме старого пальтеца, лежащего прямо на полу.
Худущий старик в обносках. Всклокоченные седые волосы. Дряблая кожа на шее. Кланяется. Бегающие глаза.
«Куда же ты смотришь, ты посмотрим на меня, на мое лицо!» Может, в такой темноте ему просто не удается разглядеть?
В руке – керосиновая лампа, вокруг нее – нимб тусклого сияния. Больше ни от чего в прихожей свет не исходит. Да и во всей квартире, кажется.
– Профессор Каан? Это же я, Рэм Тану!
Стариковский взгляд перестал обшаривать пространство за спиной Рэма, застыл, налился концентрацией. Странным образом, сначала в глазах учителя сверкнуло безумие. Хорошо отрепетированное безумие. Мол, в случае чего с меня не спросишь: я дряхлый, я сбрендил… Потом на мгновение появилось тепло, а вместе с ним – разум. Оказывается, они никуда не делись, они просто спрятались. Узнал, хорошо! Рэм точно помнил, сколько господину Каану лет, и совершенно определенно знал: рассудок не покинул ученого мужа. Но в зрачках хозяина дома словно сработал железнодорожный механизм перевода стрелок: на смену разуму и теплу пришел ужас. Рэм, кажется, даже услышал тихий щелчок…