– …Приношу самые искренние извинения, господин надзиратель! Чувствую себя виноватым… Но если уж вы решили потратить на мою недостойную особу несколько мгновений своего драгоценного времени, пожалуйста, молю вас, не могли бы вы дать нам по чашечке чайку?
Голос сокамерника журчал, словно прозрачный ручеек, бегущий по солнечным полянам.
– Падаль, ур-роды! Чайку захотел? А хочешь, я тебе череп снесу при попытке к бегству? – и тюремщик с улыбкой людоеда подошел к решетке. Дубинка плясала в его руках, перелетая из одной ладони в другую, словно искуснейшая, утонченная балерина.
Рэм вздохнул: отчего ему даже сейчас не дают сосредоточиться?
«Все тает, все разрушается прямо в ладонях! Была любовь, надежда, было счастье, а остаются в лучшем случае покой и относительный достаток. Была дружба, и – либо друзья покинули тебя, либо ты их. Была возможность заниматься тем, к чему испытываешь природную тягу, в чем можешь проявить себя… Протекло немного времени, и вот ты уже сидишь на должности, где о творчестве и речи быть не может, и ты в лучшем случае смеешь претендовать на постоянное жалованье. Рискнешь жалованьем? Давай-давай, посмотрим, как ты рискнешь».
– Что вы, что вы! – нелепо взмахнул руками его товарищ по несчастью. – Мы смирились со своей участью! Какое там бегство, господин надзиратель! Просто хочется вспомнить вкус ничтожнейшей человеческой радости.
– Какое бегство, спрашиваешь? Бегство я тебе, вонючка, в любой момент обеспечу. Так обеспечу, что потом ни один трибунал меня не осудит за твою разбитую головенку… – ответил ему хонтиец в более спокойном тоне. Видимо, сливочный голосок и щенячьи глазки умиротворят кого угодно.
Рэм смирился с этим глупейшим представлением Оно ему больше не мешало.
«Любое сильное чувство грубеет. Любая возвышенная страсть, если присмотреться к ней, если разобрать ее на шестеренки, окажется весьма примитивной конструкцией. Любая привязанность тускнеет с ходом времени. Даже яркое развлечение быстро оборачивается тщетными попытками повторить «эффект первого раза». Ты – один, ты всегда один, ты можешь рассчитывать только на себя. Ты большую часть жизни проводишь на холоде. Ты бродишь по вымороженной улице и ждешь: откроет ли кто-нибудь перед тобой дверь в тепло? А если открыли, жди – когда-нибудь обязательно выпроводят на мороз. Не сомневайся».
– Извините, извините, тысячу раз извините… – сокамерник униженно кланялся. – Я бесконечно уважаю вас, я чту вас, как родного отца! Просто за несколько часов до смерти хочется исполнить простое человеческое желание. Умоляю вас: хоть полстаканчика самого жиденького чаёчку!
Тюремщик придвинулся к самой решетке, просунул руку сквозь прутья и упер дубинку в щеку собеседника. Лицо узника превратилось в маску криворотого клоуна.
– Вот потешный уродец, – ухмыляясь, сказал надзиратель. – Какой ты шпион, ты же просто чучело.
«Тех, кто до старости сохранил хоть крупицу действительно ценных субстанций, хоть самую малость, немного. Счастливчики. Тех, кто во второй половине жизни возвысился и притом сберег способность испытывать от своего возвышения счастье, – пренебрежимо мало. Почти нет. Что нам остается? Свободный ум, плавающий в холоде и пустоте. Умение видеть несовершенство мира и выискивать стремительно растворяющиеся клочки совершенства. Умение мириться с тем, что совершенства уже не видишь нигде… В конечном итоге – ум, просто ум. Я ничего не сохранил, кроме ума Я ценю его, мне больше нечего ценить. Но когда он угаснет, я не буду испытывать ни страха, ни сожаления. Ибо нет никакого смысла в долгом печальном существовании одинокого ума Когда-нибудь для всякого ума должен приходить срок замерзнуть. Вот он пришел для моего. И очень славно. Мне не за что уцепиться в этой жизни. Я нищ, умен и свободен. Мне пора умереть. Мне пора отдохнуть…»
Тут Рэм услышал, как надзиратель, разнозвучно позвякивая ключами, мелочью в карманах и кортиком у пояса, осел мешком на пол у самой решетки.
Поток мыслей затормозился.
Такого финала у смешной пьески просто быть не могло! Во всяком случае, Рэм его не ожидал…
Глаза надзирателя были закрыты, голова безвольно свешивалась на грудь. Сосед Рэма по камере, высунув руки, крепко держал тюремщика за китель, не давая ему треснуться головой о чугунные плиты пола Пристроив грузное тело поудобнее, он отстегнул у хонтийца ключи, вынул пистолет из кобуры, а потом спокойно достал документы и деньги из внутреннего кармана Именно – спокойно. Неторопливыми ловкими движениями большого умельца.
Рэм оторопело спросил у него:
– Это… это гипноз?
Тот обернулся и, приятно улыбаясь, осведомился:
– Не хотите ли совершить побег?
За пятьдесят суток до того
Кафе «Волшебная коша».
Отличный кофе и посредственное вино. Жаровня с песком Башня старой ратуши в окне. Рокот голубей у входа. Лавка книжных древностей напротив. Запах шоколада и ванили.
Когда-то кафе называлось «Лазурная стрекоза».
До того – «Черная лебедь». И тогда тут давали приличное вино.
Но в самом начале, когда-то, миллион лет назад, на вывеске значилось «Серебряная бабочка»…
Именно «Серебряная бабочка» – Рэм помнил точно.
Сейчас они тут добавляют в кофе скверный ликер. Завели этот омерзительный ликер еще во времена «Лазурной стрекозы» и никак не израсходуют. Зато взбитые сливки – умопомрачительно хороши, Рэм не способен отказать себе в таком удовольствии. В сорок семь лет мужчина имеет право на маленькие слабости.
На столе перед Рэмом – чистый лист бумаги, карандаш и чашечка кофе со взбитыми сливками. Третья за сегодняшнее утро. Напротив сидит Ханфи Руш, узколицая бойкая корреспондентка, худая и хищная, с волосами цвета вороненой стали. Коллега. В сороковой раз она пытается стать для него… чем-то. Упорная, старательная. Большой рот, кроваво накрашенные губы – будто час назад она поймала еще кого-то, классифицировала как пригодное только в пищу и долго не могла оторваться от дымящихся внутренностей.
Мешает.
Только что присела, а уже ощущение, будто надоедает целый час.
– Очаровательное местечко! Шикарно. А у тебя, оказывается, есть вкус. Если бы не последние события, я бы, пожалуй, предложила тебе пригласить меня сюда на ужин… Жаль, я к тебе сейчас по делу. Голова просил передать…
– Последние события? Что ты имеешь в виду?
– Так война же… – Ханфи кокетливо повела плечиком. Вырез на груди сделался чуть шире.
– Война? Война? Как? С кем?
– Совсем ты запылился в своей хронике культурной жизни. Журналист, называется. Ты рохля. Ты какой-то неживой, тебе энергии не хватает. Все нормальные журналисты давно знают утром танки Боевой Гвардии совершили прорыв. Все взволнованы судьбами страны. А ты…
Последние годы Рэм засыпал и просыпался с надеждой: катастрофы удастся избежать. А когда надежда рухнула, это вышло так неожиданно, так неуместно! Они там могли бы чему-то научиться, но, похоже, элита, набранная из случайных людей, оказалась слишком слабой и слишком самоуверенной.