Производит много пользы, но не нуждается в многочисленном обслуживающем персонале. Чем-то он напоминает мне знаете что? — вот эти зонды глубокого космоса, «Пионеры» и «Вояджеры», которые уже сорок лет работают там где-то сами по себе, не ломаясь, — а только созданные для хозяйственных нужд: утром кофеек сварить, пол подмести, дела с финансами поправить, коз выпасти, детей воспитать, собак накормить… И даже потом, разбитый на куски, он сохраняет свои как бы волшебные свойства… Вот что хотите делайте со мной, а я не нахожу более ясного и логичного объяснения этой легенде, чем… ну, я рассказывал вчера. Остатки, осколки древней технологии, которую одичавшие потомки пытаются использовать — и пытаются описать это своими словами.
— А при чем тут исчезновения? — спросила Патрик.
— Не знаю, — сказал Ладислав. — Кто, Лем или Альтшуллер, писал, что по-настоящему развитая технология неотличима от магии? То есть будет взаимодействовать с человеком непосредственно, без использования всяческих устройств? Собственно, поэтому я не верю во всякую там летающую посуду. Если цивилизация развилась до того, что ей по силам межзвездные перемещения, значит, космические корабли для нее — далекое славное прошлое.
— Стэплтон, — сказала Патрик. — Олаф Стэплтон. По-моему, он это и писал. Так все-таки при чем тут исчезновения?
— Предположим, эти «костяные руны» — своего рода голосовой пароль для пропуска… ну… в Похьйоллу. Или определитель «свой-чужой». И так далее. Напридумывать можно всякого…
И уже потом, прощаясь, Ладислав вдруг отвел меня чуть в сторону и сказал:
— Костя, я вижу, вы тут самый старший из них и самый здравомыслящий. Будьте осторожны. Лето какое-то очень тревожное. Вот в семьдесят седьмом так же было — не совсем здесь, поюжнее, вокруг Петрозаводска в основном. Тогда больше ста человек пропало…
— А что можно сделать?
— Ну хотя бы не ходите поодиночке. И ни в коем случае не заходите в густой туман. Даже если он по колено. Почаще пересчитывайтесь. Потому что бывает, что человек пропадает прямо из компании, и никто потом не может его вспомнить… Посчитайте, сколько вас есть, и почаще пересчитывайтесь. Пусть это будет такая игра…
«Десять негритят», хотел сказать я — и вовремя прикусил язык. И еще подумал: ну узнаем мы, что человек пропал, а толку? Разве нашли кого-то? Хотел спросить, но не стал.
Откуда он узнал, кстати, что я — самый старший? Выгляжу я ювенильно и субтильно. Разве что Рудольфыч из документов выудил и с другом поделился? Может быть.
Перед сном я вкратце надиктовал этот разговор — просто так, для поддержания самодисциплины. И вот — пригодилась запись. Патрик, например, вообще ничего не помнит, типа и Ладислава-то никакого не было. Так что…
Рано утром поели в той же понравившейся нам столовке и начали грузиться. Рудольфыч накануне договорился с военными, чтобы нам дали старенький кунг ГАЗ-66 — машину нереально суровую с точки зрения комфорта, но вполне годную для предстоящих дорог.
Что сказать про дальнейшее… По карте нам до цели было шестьдесят километров. Из них дороги, которую можно было считать дорогой, — километров пятнадцать. А все остальное — из колеи в колею… Но Рудольфыч, конечно, знал, что просить. «Шишига», ребята, это зверь.
Но, однако же, и помотало нас!.. Ладно, к черту неаппетитные подробности. Главное, что вскоре после полудня мы, кто еще стоял на ногах, вынесли из короба тех, кто на ногах уже не стоял. А потом разгрузили и все остальное.
Хутор, на котором нам предстояло провести весь июль, назывался Кутилла. Типа, ни в чем себе не отказывай…
Нет, место было исключительное, и даже в самую первую секунду, когда я мешком вывалился из двери, не попадая ногами на ступеньки, я просто-таки вдохнул эту красотищу.
Дорога заканчивалась круглой поляной — и по выбитым колеям видно было, что машины тут разворачиваются довольно часто. Одним своим краем поляна открывалась на озеро, синее-синее, с каменным островом неподалеку; от поляны к воде вел пологий укатанный песчаный спуск — наверное, для лодок. Спуск обрамляли старые, причудливо изогнутые сосны, смыкающиеся кронами вверху… Справа, за разросшимся красноталом, угадывалось какое-то прозрачное строение — как потом оказалось, просто крытая площадка. То ли рыбовяльня, то ли лодочный навес. А слева, шагах в ста, виднелся аккуратный заборчик…
Еще в семидесятых здесь был довольно крупный рыболовецкий то ли колхоз, то ли совхоз. Сейчас осталось семь жилых домов и девять человек населения, все пенсионеры. Они-то, конечно, и были нам нужны… но все равно становилось не по себе.
Рудольфыч сказал, что в радиусе сорока километров постоянного населения не наберется и ста человек. Рыбаки, охотники, лесорубы, пограничники не в счет…
Скоро останутся только они.
Ладно, не буду я о проблемах края. Хотя все это может быть и связано с дальнейшими событиями, не знаю… не хочу усложнять. Я и так благополучно запутаюсь.
Мы расселились «по бабушкам» — нам с Омаром и Джором в хозяева достался дед Терхо восьмидесяти лет, последний на хуторе финн. Остальные все давно уехали. Дед Терхо вовсе не был молчалив, как подобает настоящему финну, зато непьющ, а также любил и умел петь. К сожалению, пел он в основном финскую эстраду шестидесятых. Зато он знал наперечет всех живущих в пределах досягаемости, с ходу врубился в наши нужды, имел моторку… в общем, как бы мы обошлись без деда Терхо, не представляю. Другое дело, что мы мало чем успели воспользоваться…
Первые дни — это всегда раскачка. Опять же, установление неформальных контактов, втирание в доверие. То есть, с одной стороны, студентам и взрослым фольклористам да этнографам в таких местах всегда рады (развлечений здесь маловато, и заезжие клоуны в цене), а с другой — мы же хотим проникнуть во что-то, чего еще сами не знаем. Суметь спросить… А это требует постепенности.
Или умеренного сумасшествия.
(Не могу сосредоточиться. Кажется, я забыл что-то важное, что не перекрывается записями. Это нервирует и слишком отвлекает на себя, а на самом деле это может быть какой-то пустяк. Чтобы правильно спросить, нужна степенность, сдвинутость, частичное знание ответа и… что-то еще.)
В хуторе наличествует электричество — осталось с прежних времен. Дед Терхо — счастливый обладатель телевизора. На высокую антенну ловятся три финских канала, из них один музыкально-фольклорный…
Карельская культура вымирает, ребята. Мы вот что-то собираем, а толку? Даже языки карельские — их было когда-то два десятка, сейчас три или с натяжкой четыре, скоро сольются в один, а потом все. Культура-то на самом деле — это не ряженая самодеятельность, это понимание мира, общение с миром…
Мы тут как-то посчитали с Хайямом, и получается, что спасение — реальное, не показушное! — всех культур Русского Севера обойдется дешевле, чем полет одного космонавта или ремонт колоннады Большого театра. Ну и что? Посчитали. Теперь знаем. Все.