– Что же было дальше?
– Воины Чингисхана одерживали победы, нельзя было противиться им. Ван-хан был окружен. Он потерял последних нукеров и бежал с двумя слугами…
Бату-хан слушал внимательно и кивал головой. Юлдуз-Хатун придвинулась ближе. И Лахэ взволнованно прижала руки к груди. Князь Глеб обводил всех злобным взглядом.
– Славный Ван-хан спасся?
Субудай-багатур засопел:
– Нет, ослепительный! Желтоухие собаки, его слуги, предали его. Во время сна они подкрались к своему господину, убили и принесли его голову великому Чингисхану.
Все молчали. Субудай-багатур продолжал:
– Подлые собаки ждали милости Великого Воителя. Но он разгневался: «Когда Ван-хан был могущественным и сильным – вы служили ему! Когда он в несчастье доверился вам – вы воспользовались его горем!..» И мудрый Чингисхан приказал сломать предателям спину…
Бату-хан медленно повернулся:
– Ты слышал?..
Князь Глеб уцепился за ноги джихангира. Бату-хан оттолкнул его:
– Ты говоришь, что служил мне? За это тебе давали золото. А за предательство следует наказывать… Могу ли я доверять предателю?
Бату-хан покосился на серое, помертвевшее лицо Глеба:
– Достойный человек не боится смерти…
– Ослепительный! Прости… сжалься… – бормотал князь Глеб.
Маленькая дрожащая ручка легла на темную сильную руку Бату-хана.
– Хорошо… живи!
Князь Глеб бросился целовать красные сапоги Бату-хана.
– Уходи! – сказал резко джихангир. – Арапша! Прикажи нукерам увести коназа из лагеря в степь.
– Куда же я пойду!.. – закричал князь Глеб. – У меня больше нет родины!
Бату-хан отвернулся. Два нукера вытащили отбивавшегося Глеба. [208] Арапша, с непроницаемым, спокойным лицом, опустил за ним тяжелый дверной полог.
В марте в Перуновом Бору было безлюдно и тихо. Ратники, ушедшие по призыву рязанского князя, – как доходили слухи – бились и под Суздалем, и на Берендеевом болоте, и на берегах Сити и Мологи.
Вернутся ли? Вороги немилостивые никого в живых не оставляют…
На месте сгоревших изб разгромленного татарами селения остались только глиняные печи и груды черных, обугленных обломков. Только несколько крайних к озеру избенок сиротливо прижались друг к другу. Там ютились оставшиеся в живых ребятишки. Их пестовала жена Звяги, еще более исхудавшая, и две бездомные старухи. Они каждый день проверяли в озере мережи и приносили линей и карасей. Тем все и кормились, да еще коржиками, спеченными из мякины и толченой сосновой коры.
Весеннее яркое солнце растопило снега, завалившие вековые леса. Вокруг Перунова Бора нельзя было ни пройти, ни проехать. Птицы налетели дружными стаями, свистели, перекликались, пестрые дятлы долбили стволы и почирикивали: «Чок-чок!»
В начале апреля на лодках переехали озеро первые сбеги. Они говорили старухам рыбачкам вполголоса, точно все еще боялись, что их услышат татары:
– Много их еще бродит по дорогам, но, кажись, главная их сила ушла в Дикое поле. Теперь последние отряды татар потянулись туда же. А мы хотим к вам пристать. Здесь жито сеять… Не откажите! Тут нам любо: и от больших дорог подальше, и тихо, и рыбка в озере поплескивает… Наши яровые взойдут, и никто уже нашего хлебушка не отберет.
Понемногу стали прибывать еще сбеги. Когда спали весенние воды, подсохли дороги, приплелись также первые кони, заморенные, взъерошенные, но они приволокли сохи и бороны.
В Перуновом Бору стало веселее. Застучали топоры, перекликаясь с малиновками, дятлами и грачами. Длинными рядами вырастали белые срубы из еловых лесин. Откуда-то прибежали лохматые собаки и тявкали днем и ночью.
О татарах было все менее слышно. Мужики судили и рядили, что дальше будет? Все думали, что татары отхлынут в Дикое поле, как раньше делали половцы, и назад на Русь не вернутся.
Пришла высокая, худая, как скелет, женщина. Она подталкивала упиравшуюся, такую же отощавшую корову. Все кости выпирали. Бабы окружили рыжую корову, покачивая головами, указывая на высохшее вымя, висевшее как тряпка. А владелица коровы не унывала:
– Моя кормилица будет! На весенних травах поправится. Я здесь все места знаю, где какая трава растет.
– Разве здешняя?
– А то как же! Вот печь от моей избы. Сызмалетства я здесь выросла.
– Да ты, поди, Опалёниха? – закричала вдова Звяги и выбежала из толпы. Обе женщины, обнявшись, плакали навзрыд.
– Куда твоя краса подевалась, Опалёниха? – причитала одна.
Другая всхлипывала:
– А где твой семеюшка? Поди, лежит где-нибудь под ракитой?
Они расспрашивали о всех, ушедших с погоста на ратное дело, но рассказать толком ничего не могли.
– Савелия, говорят, убили на реке Сити, Ваулу видели среди сторонников под Суздалем. Торопка лихим удальцом стал, да и его, поди, уложила татарская стрела.
В мае на погост явился пеший Торопка, целый и невредимый; только вырос очень и стал костлявый: давно не ел. Стал он всех расспрашивать про своих родителей: живы ли? Где искать следов их? Рассказал про себя, что был у него лихой татарский конь, да погнались за ними встречные басурманы, перепрыгнул конь овраг, сорвался, сломал ноги, а сам Торопка едва спасся, заполз в валежник, татары его и не нашли.
В тот же день приехал на половецком коне Лихарь Кудряш. Узнав от Торопки о гибели Вешнянки, он бросился с коня на землю и долго бился и кричал. Старухи над ним причитали, отливали его водой, а Лихарь твердил:
– Для кого мне теперь жить? Без дочки свет мне стал не мил!..
Потом он долго лежал тихо, точно думал о чем-то. Встал и спокойно и твердо сказал Торопке, сидевшему рядом на земле:
– Послушай, малец! Вот что я узнал. Татарская сила ушла, но в больших городах остались татарские отряды: за нашими мужиками присматривать, чтобы мы не ворошились. Новый князь владимирский Ярослав Всеволодович прибыл в Переяславль, свою вотчину, и сказывали мне, что он собирает дружину. Я обещал князю привести надежных молодцов.
Кругом стояли ребятишки и, засунув пальцы в рот, дивились на Лихаря, на его половецкие пестрые шаровары и половецкий колпак.
– Видишь, ребята малы. Их еще надо поднять и прокормить. А отцы все в боях полегли. Теперь долго мы будем с татарами разговоры разговаривать и тяготы нести, как покоренные… А потом за все рассчитаемся! Так сам князь Ярослав Всеволодович дружинникам говорил.