Он объяснял всем, что бояться нечего, что он обо всем подумал, все предвидел, все предусмотрел, что татарские табунщики три года будут стучаться в стены, а потом все же уйдут.
Был двадцать третий день десятого месяца студня. [163] Князь Георгий Всеволодович вечером за ужином, после жареного гуся с кислой капустой, закусил еще парой моченых яблок и прилег на лежанке, крытой бараньими шкурами.
Среди ночи его осторожно разбудил старый дружинник, раскачивая за плечо. Князь, разогретый жарко натопленной печкой, с трудом очнулся. Ему снился архиепископ владимирский, суровый владыка Митрофан, в полном облачении. Будто он с амвона грозил перстом и уговаривал его: «Вставай, княже, очнись, солнцеворот прошел, солнце повернуло на лето, и медведь в берлоге повернулся с одного бока на другой…»
– Ин и я повернусь! – бормотал князь, поворачиваясь, но твердая рука дружинника крепко держала его за плечо.
– Вставай, княже, очнись! – говорил старый преданный воин. – Плохие вести привезли гонцы из Рязани.
– Какие гонцы? Какие вести? – спросил князь, с трудом приходя в себя.
– Прибыл из Рязани князь Роман Ингваревич. Мы его впустили в город.
– Что говорит?
– Сам тебе хочет поведать.
– Прибыл из Рязани? Что там стряслось? – говорил князь, натягивая сапоги.
– Рязани больше нет!..
– Да ты в уме ли? Где князь Роман?
– Здесь, в гриднице.
Дружинник подал беличий охабень.
Сильные руки князя Георгия дрожали и долго не попадали в рукава.
Князь Георгий Всеволодович прошел в гридницу, где обычно происходили его беседы с боярами. Там уже находилось несколько ближних советников.
Слабый свет лампад перед старыми темными иконами озарял бревенчатые стены, кое-где завешенные сукном и коврами. Впереди безмолвных бояр стояли княжеские сыновья – Владимир и Всеволод, спешно среди ночи прибывшие на совет.
Воеводы Жирослав Михайлович, Еремей Глебович и Петр Ослядукович стояли спокойно. Ничто не могло их удивить, – в долгой боевой жизни они всякое видели.
За столом, на скамье, крытой ковром, сидел, положив кудрявую голову на руки, приехавший из Рязани князь Роман. Он крепко заснул, устав от бессонной дороги и скачки на переменных лошадях.
Громко, властным голосом заговорил вошедший князь Георгий Всеволодович:
– Что ты привез из Рязани? Что сделали с нею татары? Крепко ли бились рязанцы или показали пяты и отдали родной город?
Князь Георгий Всеволодович ничего не слышал и продолжал сидеть неподвижно. В тишине ночи слышались легкое дребезжание слюдяного окошка и ровное дыхание спящего.
– Я спрашиваю, как бились рязанцы? Наверное, уже сдали город?
Князь Роман очнулся, услыхав последние слова. Он вскочил и крикнул хриплым голосом, сдерживая ярость, согнувшись, готовый броситься на князя Георгия:
– Не тебе так говорить, не тебе с нас и спрашивать! Отвернулся ты от нас в тяжелый час, и сам не пришел и подмоги не прислал… Нет больше Рязани! Сожгли ее мунгалы, и на горящих развалинах города полегли все рязанцы! Но никто не отступил, и не отдали мы нашего города. Только через наши тела ворвались к нам окаянные мунгалы!
– А князь Юрий Ингваревич?
– Убит в Диком поле…
– А князь Пронский, князь Муромский, Василий Красный, Глеб Михайлович Коломенский?
– Все полегли, отбиваясь!.. Всё оглядывались, не идут ли на помощь суздальцы, ростовцы, новгородцы? Где там! Заперлись вы за своими стенами, взобрались на печи и, ворочаясь, только почесывались и тараканов давили.
– Не смей говорить такие речи! – закричал владимирский князь.
– Где вы были, суздальцы, сальники, кулики? [164] Что вы сделали, на болоте сидючи?
– Больно ты дерзок приехал! – захрипел князь Георгий.
– А ты не порочь рязанцев! Лежат они, застывшие, на снежных полянах, и некому даже бросить на них горсть родной земли… Разобью тебе голову, если услышу хоть слово издевки!..
Князь Роман схватил лежавший рядом с ним меч, но бояре и оба княжеских сына бросились вперед и повисли на руках споривших. Князь Георгий, стараясь вырваться, кричал и тянулся к мечу, висевшему на стене:
– Не ему меня учить! Зарублю! Нищий и безродный пришел ко мне просить помощи, а каркает, что ворона, залетевшая в боярские хоромы…
– Батюшка! Не надо так говорить с гостем! – старались успокоить князя Георгия его сыновья.
Сильный низкий голос вдруг покрыл шум. Послышались протяжные, произносимые нараспев слова:
– Мир, тишина и благодать дому сему!
Все оглянулись. В дверях стоял высокий худой монах в черной до пят одежде и в черном клобуке. Длинная черная с проседью борода, большой с горбинкой нос и запавшие под густыми бровями темные глаза делали лицо монаха мрачным и неприветливым. В правой руке он держал медный крест, а в левой длинный посох.
– Я вижу распрю, слышу спор в высоких княжеских хоромах. Не время заводить ссору, рагозу и котору! Я пришел оттуда, где дымом заволокло небо, где горят города, где движется на нас нечестивый страшный народ и несет миру смерть и гибель…
– Кто ты? Откуда пришел? Что тебе надобно? – спросил князь Георгий Всеволодович.
– Я раб божий, странник Феофил Неврюй, родом новгородец. Иду из святой земли, из града Иерусалима, где поклонялся гробу Господню и Кресту животворящу. В Диком поле попал я в узы немилостивых татар, но чудесным промыслом Божиим я спасся из неволи и пришел сюда, в славный город Владимир. Пришел я сказать вам: покайтесь, пока не поздно! Народ мунгальский идет с велбудами, с пороками на колесах и в невиданном скопище. Нет стены, которую бы они не проломили, нет города, которого не захватили бы и не сожгли… Мунгалы и татары бесчисленны, аки прузи, [165] и посланы творцом Вседержителем в наказание людям за их грехи. Скоро мы все погибнем, аки обре, [166] и забудется в людях даже память о том, что была когда-то святая Русь!
– Перестань говорить речи страшные! – воскликнул старый воевода Жирослав.
– Зарастут наши пашни повиликой, репьем и волчцом. Жития миру сему осталось всего три месяца и три дня. И когда мы все поляжем убиенными, вострубят трубы архангельские, молоньей поразятся орды татарские, и будет воскресение мертвых и последний страшный суд. Покайтеся!..