* * *
Первое время старые газетные связи еще держали наш воздушный шарик в бурных потоках издательской стратосферы. Одним из лучших заказов была религиозно-историческая брошюра, издаваемая консервативной ешивой, которую возглавлял рав Фихтенгольц. Дай ему Бог здоровья, – это был дивный заказ! Большая статья о порядке богослужений и жертвоприношений во Втором Храме. На третьей странице издания мы должны были изобразить Первосвященника иудейского в полный рост, в парадном одеянии.
Статью, конечно, перевели и отредактировали, что касается Первосвященника – с ним было хуже. Дело давнее, заметила я, кто его видал, этого парня?
И тут нам с Витей пришла в голову славная мыслишка насчет моего свитера – длинного, серого, вязанного такой мелкой дерюжкой. Простенького, но очень элегантного. У меня была хорошая фотография анфас в этом свитере. Снимали во время страстной ругни в Беэр-Шеве на конференции, посвященной связи двух культур – нашей и ихней. И поза хороша: правая рука воздета, левая прижата к груди. Почему-то Вите казалось, что это – самые подходящие для Первосвященника и одеяние и поза.
– Дай старичку шкуру на поноску, – сказал Витя. – Смотри: при помощи сканера переносим на экран твой свитер, убираем никому ненужную твою голову, находим в журналах благообразное лицо еврейского пророка, там этого добра навалом... – и старый хрен укомплектован!
Мы судорожно принялись листать журналы. Самым благообразным оказалось обнаруженное в «Джерузалем рипорт» бородатое лицо Хасана Абдель Халида, идеолога арабской террористической организации «ХАМАС». Витя сказал, что пролистай мы еще сто двадцать журналов – более типичного еврейского лица не найти. Дадим растром, сказал он, его и родственники не опознают, как после автомобильной катастрофы.
Что же касается нагрудной пластины с драгоценными камнями, украшавшей одеяние первосвященника, тут уж все было проще простого: среди прочего хлама я зачем-то вывезла с бывшей родины коллекцию уральских самоцветов. Они и послужили, так сказать, прообразом драгоценных камней, символизирующих цвета двенадцати израилевых колен...
* * *
Рав Фихтенгольц был в восторге. Первосвященник наш иудейский с головой арабского террориста стоял на картинке в моем свитере, а нагрудную его пластину украшали уральские самоцветы – и очень кстати: моя, не бог весть какая пышная, грудь Первосвященнику все же была великовата.
* * *
...К тому времени, о котором пойдет речь, мы с Витей делали местную газетенку о двенадцати страницах для моего пасторального городка в Иудейской пустыне.
Как бывает обычно, в самой гуще пасторали булькала весьма интенсивная криминальная каша, потому что за последние годы в городок приехало много наших людей. Так что, самой интересной и насыщенной рубрикой была «Уголовная хроника». Раз в месяц я собирала данные о текущих безобразиях у начальника местного полицейского отделения, славного парня с простодушной улыбкой восточного хитреца... Звали его... Нет, пожалуй, для русского уха это имя марокканского еврея может показаться издевательством. Короче, звали его Саси Сасон, и можно представить, какие кружева выплетал в процессе верстки сквернослов Витя из этого, вполне заурядного имени, присобачивая к нему невинные приставки и ни о чем не подозревающие суффиксы.
Нельзя сказать, что сонный городок потрясали убийства из ревности, чудовищные насилия или еще какая-нибудь жуть. До приезда «русских» покой, в основном, нарушали арабы из соседних деревень, забредавшие на наши улицы и весело трясущие перед школьницами смуглыми своими причиндалами. Верстая подобные новости, Витя обычно напевал: «...а в солнечной Италии большие гениталии». Ну и, конечно, марихуана. Смекалистые горожане выращивали ее в цветочных горшках на балконах, а то и на своих участках перед домом – мирные утехи садоводов-любителей.
С приездом «наших» список правонарушений не то, чтобы очень расширился, но – скажем так – значительно обогатился необычными и даже изысканными способами пренебречь такими пустяками, как закон.
Почему-то подоплекой большинства этих происшествий было – эротическое восстание смятенной души. Чувствовалось, что мои бывшие соотечественники, ошарашенные местной сексуальной свободой, метались в клетке своих комсомольских предпочтений, мучительно пытаясь раздвинуть ее железные прутья, а то и сломать засов...
Раз в месяц я появлялась у Саси Сасона с диктофоном, и размеренным голосом он сообщал об угнанных автомобилях, о задержанных курцах марихуаны, об арабах, укравших на очередной стройке банку с побелкой или мешок с цементом. (В эти минуты сама себе я напоминала пчелу, собирающую мед с неказистых цветков, возросших на навозной куче.)
И наконец – он приберегал это напоследок – простодушно улыбаясь, сообщал, стервец, что-нибудь «эндакое». При этом никогда не открывал имени правонарушителя, сопровождая протокольные сведения довольно странной для полицейского фразой.
– К черту подробности! – восклицал Саси Сасон. – Подробностей не знает никто.
* * *
Что говорить, грошовый это был заказ, да и не могли мы требовать большего от местного муниципалитета с его провинциальным бюджетом. Впрочем, мы вкладывали в газетенку изрядную часть души.
Например, в рубрике «Вопросы-ответы» придумывали фамилии вопрошающих граждан.
Тут уж мы порезвились. Поначалу использовали инициалы, затем – имена знакомых и родственников, затем – фамилии литературных героев, присобачивая к ним имена пожилых евреев. Самуил Вронский задавал вопросы Соломону Левину, а им обоим возражала Фира Каренина. Это проходило незамеченым.
В конце концов, мы обнаглели настолько, что стали использовать имена китайских и японских императоров.
Это, кстати, и привело нас к живым (еще живым) китайцам.
* * *
Однажды утром мне позвонили. Старческий голос выговаривал слова как-то слишком аккуратно. Я бы сказала: целомудренно. С родным языком так церемонно не обращаются.
* * *
– Госпожа такая-то, с вами говорит Яков Шенцер, председатель иерусалимского отделения общества выходцев из Китая. Будете ли вы столь любезны уделить мне толику вашего внимания?
– В смысле – встретиться? – спросила я, помолчав.
– Если вы будете столь любезны.
– Ладно, – сказала я. – А где?
И мы назначили встречу в одном из любимых мною местечек в центре Иерусалима – в доме доктора Авраама Тихо и жены его, художницы Анны...
* * *
...Яаков Шенцер уже дожидался меня за столиком под четырехцветным полотняным тентом на каменной террасе старого дома.
* * *
Полуденое время благословенного октябрьского дня: сюда, в маленький парк, едва долетали дорожные шумы двух, забитых транспортом и людьми, улиц, меж которыми он был зажат – улиц Яффо и Пророков.
Ветер, погуливая в старых соснах и молодых оливах, гонял вздрагивающие тени по траве парка, по каменным плитам террасы. Я любила и дом, и сад, и эту неуловимую грусть бездетности бывших хозяев, из-за которой, после смерти Анны, дом перешел во владение города и стал музеем.