Вскоре Анжелика и мессир де Префонтен оказались в каком-то подвале, который находился под главной галереей. Со времен Генриха IV помещения здесь отводились для художников и некоторых ремесленников.
Здесь на содержании у короля жили со своими семьями ваятели, живописцы, часовщики, парфюмеры, резчики по драгоценным камням, кузнецы, ковавшие стальные мечи, самые искусные золотильщики, насекальщики, скрипичные мастера, мастера, изготовлявшие разные приборы для научных исследований, ковровщики, печатники. Из-за толстых, покрытых лаком деревянных дверей доносился грохот молотов по наковальне, стук станков, на которых ткали гобелены и турецкие ковры, глухие удары печатных станков.
Герцогиня де Монпансье заказала свой портрет художнику-голландцу. Это был рослый человек с русой бородой, ясными голубыми глазами и розовым, как ветчина, лицом. Скромный талантливый художник Ван Оссель боролся с капризами придворных дам с помощью своего невозмутимого характера и плохого знания французского языка. И хотя большинство знатных дам говорило ему «ты», как это было принято по отношению к слугам и ремесленникам, он все равно всегда умел настоять на своем.
Так, например, герцогине де Монпансье он поставил условие, чтобы на портрете одна грудь у нее была обнажена, и был по-своему прав — у этой могучей девицы по-настоящему красивой была именно грудь. И если предположить, что картина предназначена очередному претенденту на ее руку, то нельзя не согласиться, что эта белоснежная, округлая и такая соблазнительная выпуклость будет счастливым дополнением к ее приданому и великолепной родословной.
Герцогиня, задрапированная в темно-синий бархат с изломанными складками, увешанная жемчугом и другими драгоценностями, с розой в руке, улыбнулась Анжелике.
— Еще минутка, и я в вашем распоряжении, душенька. Ван Оссель, ты кончишь, наконец, мучить меня?
Художник что-то пробурчал себе в бороду и для вида положил еще несколько мазков, подсвечивая грудь, над которой он трудился с особым старанием.
Камеристка кинулась к герцогине де Монпансье, чтобы помочь ей одеться, художник передал кисти мальчику, судя по всему — сыну, который выполнял обязанности подмастерья. Ван Оссель внимательно оглядел Анжелику и сопровождавшего ее Куасси-Ба. Затем он снял шляпу и почтительно поклонился.
— Сударыня, угодно ли вам, чтобы я написал ваш портрет?.. О, это будет прекрасно! Лучезарная женщина и совершенно черный мавр. Солнце и ночь…
Анжелика с улыбкой отклонила его предложение. Сейчас неподходящий момент. Но может быть, когда-нибудь…
Она представила себе большую картину, которую повесит в гостиной их отеля в квартале Сен-Поль, когда она победительницей приедет туда вместе с Жоффреем де Пейраком. Эта мысль придала ей немного мужества и веры в будущее.
Когда они шли по галерее в апартаменты герцогини де Монпансье, та, взяв Анжелику под руку, со свойственной ей непосредственностью начала разговор.
— Я надеялась, дорогая моя, что после некоторых выяснений смогу сообщить вам хорошие вести и заверить вас, что арест вашего мужа — недоразумение, что его просто оговорил какой-нибудь придворный, чтобы выслужиться перед королем, или же оклеветал из мести один из просителей, которому граф де Пейрак отказал. Но теперь я стала опасаться, что дело весьма сложное и затянется надолго.
— Ваше высочество, умоляю, скажите, что вы узнали?
— Идемте ко мне, подальше от нескромных ушей.
Когда они уселись рядом на удобном диванчике, герцогиня продолжила разговор:
— По правде сказать, если не считать обычных придворных сплетен, я узнала очень мало, и именно отсутствие всяких сведений меня и волнует. Никто ничего не знает или предпочитает ничего не знать.
После некоторого колебания она, понизив голос, добавила:
— Ваш муж обвинен в колдовстве.
Анжелика, не желая огорчать добрую герцогиню, умолчала, что это ей уже известно.
— Само по себе это не страшно, — продолжала герцогиня де Монпансье, — и все можно было бы уладить без труда, если бы дело вашего мужа было передано в церковный суд, как того требует предъявленное ему обвинение. Не скрою, лично я считаю наше духовенство порою чересчур надоедливым, властолюбивым, но нельзя не признать, что их правосудие, рассматривающее дела, которые непосредственно касаются церкви, чаще всего бывает разумным и честным. Но дело вашего мужа, хотя вменяемая ему вина имеет самое непосредственное отношение к церкви, передано в светский суд. И это очень серьезно. О, здесь я не строю никаких иллюзий. Если суд состоится, в чем я отнюдь не убеждена, исход дела будет зависеть исключительно от состава суда.
— Вы хотите сказать, ваше высочество, что светские судьи могут проявить предвзятость?
— Все будет зависеть от того, кого назначат судьями.
— А кто их назначает?
— Король.
Прочтя испуг на лице молодой женщины, герцогиня встала и, положив ей руку на плечо, стала успокаивать ее. Она уверена, что все кончится хорошо. Но необходимо прояснить все до конца. Человека такого положения и такого звания, как граф де Пейрак, не сажают в одиночную камеру без всяких оснований. Она тщательно расспросила обо всем архиепископа Парижского, кардинала Гонди, который сам бывший фрондист и весьма недоброжелательно относится к его преосвященству архиепископу Тулузскому.
Так вот, у этого самого кардинала Гонди, о котором никак не скажешь, что он снисходителен к деяниям своего соперника, столь могущественного в Лангедоке, герцогиня узнала, что архиепископ Тулузский, судя по всему, действительно был зачинщиком обвинения графа в колдовстве, однако впоследствии под давлением каких-то тайных сил он отказался от иска в пользу королевского суда.
— Архиепископ Тулузский и впрямь не предполагал, что дело зайдет так далеко, и, сам не веря в колдовство, во всяком случае в колдовство вашего мужа, был бы вполне удовлетворен, если бы церковный суд или же тулузский парламент вынесли графу порицание. Но у него отняли «его» обвиняемого, прислав заготовленный заранее приказ об аресте за подписью короля.
Затем герцогиня сказала, что, беседуя с другими высокопоставленными лицами, она все больше убеждалась, что ведение дела Жоффрея де Пейрака в тулузском парламенте было умышленно не допущено кем-то из сильных мира сего.
— Это я узнала из уст самого господина Массно, уважаемого лангедокского магистрата, которого сейчас вызвали в Париж по какому-то таинственному поводу, и он предполагает, что именно по делу вашего мужа.
— Массно? — задумчиво переспросила Анжелика.
В ее памяти всплыл краснолицый человечек в бантах, который топтался на пыльной дороге в Сальсинь, угрожающе размахивая тростью и крича дерзкому графу де Пейраку: «Я напишу наместнику Лангедока… в Королевский совет…»
— Боже мой! — прошептала Анжелика, — Это же враг моего мужа!
— Я сама разговаривала с этим магистратом, — сказала герцогиня де Монпансье, — и, хотя он низкого происхождения, он показался мне человеком весьма честным и достойным. Он и сам опасается, что его назначат судьей по делу графа де Пейрака именно потому, что всем известно об их ссоре. Он говорит, что брань, которой обмениваются на дороге под палящим солнцем, не имеет никакого отношения к делам правосудия и ему будет чрезвычайно неприятно, если его заставят инсценировать видимость процесса.