— Давид такой милый. Он не очень часто говорит о ребенке, но я все вижу по тому, как он смотрит на меня. Я чувствую себя такой виноватой! — проговорила она, откидываясь на подушки.
— Не надо ощущать себя виноватой. Однажды ты подаришь Давиду наследника или наследницу и сделаешь его самым счастливым человеком. Наберись терпения, время — самый лучший лекарь.
— Ты настоящая целительница, Доминик. Я уже чувствую себя намного лучше, — рассмеялась София.
— Как Давид? — спросила Доминик.
Она была очень рада тому, что София влюбилась снова, что она сумела преодолеть прошлое. Почти.
— Как всегда. Он сделал меня такой счастливой! Мне повезло, — призналась она.
— Не волнуйся. Вы еще молодые. У вас впереди много времени, и наступит день, когда ты решишься.
Доминик говорила от чистого сердца, но в глубине души понимала страхи Давида и не могла ему не сочувствовать.
София прожила последние пять лет, постоянно думая о настоящем и будущем. Она не воспринимала жизнь с Давидом как нечто само собой разумеющееся. Она всегда помнила о том черном тумане, в котором жила первые годы после изгнания. Ни на секунду она не позволяла себе забыть ощущение одиночества и оторванности от мира — настолько сильное, что некоторые события прошли тогда мимо нее, словно во сне. Санти учил ее жить только настоящим. Давид доказал, что это возможно. Любовь, которую она испытывала к своему мужу, была крепкой. Ничто не могло пошатнуть ее чувств. Давид был уверенным в себе, знающим себе цену человеком, но под внешней броней скрывались мягкость и уязвимость. Он не часто повторял ей, что любит ее, — это было не в его правилах, но она твердо знала, что его чувства к ней очень сильны. Она понимала его.
София вынуждена была пережить довольно болезненное испытание, но лишь однажды. Речь шла о знакомстве со свекровью, Элизабет Гаррисон. Давид познакомил их за неделю до свадьбы, в отеле на Бэзил-стрит. Давид объяснил, что лучше всего провести эту встречу на нейтральной территории, дескать, так у его матери не будет возможности устроить сцену.
Он пригласил ее на чаепитие. Встреча вышла очень короткой и неудачной. Элизабет оказалась женщиной сурового вида, с седыми волосами, тонкими губами и водянистыми глазами навыкате, в которых не было и капли тепла. Она привыкла всегда настаивать на своем и ожидала, что все вокруг будут такими же недовольными жизнью, как и она. Миссис Элизабет так и не простила Давиду развода с Ариэллой. Ее она любила, но скорее за хорошую родословную, чем за человеческие качества. Она не могла простить сыну и того, что он потратил свои деньги на постановку пьес, в то время как она считала, что тот должен пойти по стопам отца и стать дипломатом.
Услышав, что София говорит с иностранным акцентом, она неодобрительно фыркнула, а когда София сообщила, что мыла полы в салоне «У Мэгги» на Фулхем-роуд, Элизабет стукнула своей тростью и поднялась. Давид наблюдал, как мать удаляется из зала, но не пошел ее провожать. Он даже не стал упрашивать ее вернуться. Это рассердило ее еще больше. Давид больше не нуждался в ней. Более того, он открыто показал, что равнодушен к ее одобрению или неодобрению. Она поджала губы и вернулась в свой холодный особняк в Йоркшире, крайне недовольная. Давид пообещал Софии, что ей больше не придется встречаться с его матерью.
Как бы София ни старалась жить настоящим, прошлое то и дело напоминало о себе. Неясными ассоциациями, которые возникали словно ниоткуда, вызывая в памяти картины ее жизни в Аргентине. Иногда даже рисунок теней летним вечером вдруг поражал ее схожестью с тем, что она помнила по своим детским годам. Когда луна была особенно яркой, как будто повисшей в небе, она видела заокеанский пейзаж, далекий и нереальный. Порой один запах сжигаемой осенью листвы живо будил в ней воспоминание о том, что особенно хотелось забыть. Но больше всего она страшилась запаха эвкалиптов. София еле выдержала медовый месяц, который они проводили на Средиземноморье, из-за влажной жаркой погоды и обилия эвкалиптовых деревьев. Она вдыхала их запах, и сердце отзывалось на него желанием такой силы, что она едва могла дышать. Давид крепко сжимал ее в объятиях, пока ощущение тоски не проходило. Затем они начинали говорить. Ей не хотелось вспоминать, но Давид настаивал, говоря, что подавление своих порывов и эмоций не приведет ни к чему хорошему, а только создаст дополнительное напряжение, и заставлял Софию говорить о прошлом все снова и снова.
София все время возвращалась к двум событиям в своей жизни, которые оказались для нее особенно драматичными: к прощанию с родителями в Аргентине и отъезду из Женевы, когда она оставила Сантьягито навсегда.
— Я помню все так, как будто это было вчера, — рыдала она. — Мама и папа сидели в гостиной. Атмосфера в доме была тяжелой. Я была так напугана. Чувствовала себя преступницей. Они оба казались мне чужими людьми. У меня всегда были очень близкие отношения с отцом, но вдруг я поняла, что не знаю его. Они выгнали меня. Они отослали меня прочь, отреклись от меня навсегда.
Она плакала до тех пор, пока не исчезало напряжение, и к ней снова возвращалась способность нормально дышать. Тот стресс, который ей довелось пережить, когда она оставила Санти, София даже не обсуждала с мужем, так как понимала, как сильно это может ранить его. Она проливала слезы молча, не понимая, что печаль все глубже пускает корни в ее сердце.
После того как они поженились, Давид почти не вспоминал Ариэллу. Пару раз ее имя прозвучало, когда София искала на чердаке лампу, которая была нужна Давиду. Она обнаружила у стены несколько картин, накрытых пыльным полотном. Давид поднялся наверх, чтобы взглянуть на них. Он сказал, что Ариэлла неплохо рисовала, ограничившись только этим замечанием, после чего снова набросил на картины полотно. София не стала ничего выпытывать и проявлять любопытство. Она нашла лампу, отнесла ее вниз и больше не возвращалась на чердак. Мысль о том, что она может встретить Ариэллу, даже не посещала Софию. Тем более она не ожидала познакомиться с ней на шумной вечеринке в Лондоне, куда получили приглашение и они с Давидом.
София очень нервничала в обществе, но Давид настоял, чтобы они приняли это приглашение. Не может ведь она прятаться от людей все время, сказал он.
— Никто не знает, сколько продлится эта война. Иногда надо смотреть опасности в лицо, — заявил он.
Когда в апреле Британия объявила войну Аргентине из-за притязаний последней на Фолклендские острова, София испытала двойственные чувства. Хотя она уже не связывала себя с этой страной, она была аргентинкой до мозга костей. Читая газеты, она переживала обиду за свой народ. Заголовки словно стрелами пронзали ей душу. Но не было никакого проку демонстрировать патриотические чувства по эту сторону Атлантики. Давид предложил переждать это время. Софии было трудно сохранять душевное равновесие, особенно за столом на званых обедах, когда энергичные краснощекие англичане стучали кулаками по столу, выкрикивая: «Смерть чертовым арги!» Аргентинцы превратились в «арги», и этим сокращенным названием британцы подчеркивали свое пренебрежительное отношение к ним. Совсем недавно они понятия не имели о существовании этих островов, теперь же все вдруг считали необходимым высказать свое мнение. Софии приходилось держать себя в руках. Она сжимала кулаки, чтобы не доставлять удовольствия некоторым самодовольным британцам заметить ее обиду. Только оставаясь наедине с Давидом, она позволяла себе рыдать на его груди. София сейчас часто вспоминала своих родных. Ей хотелось взобраться на крышу Лоусли и размахивать флагом, чтобы весь мир узнал, что она аргентинка и гордится этим. Она еще острее ощущала свою национальную идентичность и не хотела отказываться от своей страны, потому что была одной из ее дочерей.