Обиталища зажиточных счастливцев сгрудились у моря в западной части города. Это Морской квартал, гнездо всевластной корпорации раисов «Таиффа», и паша, посланник Константинополя, не без тревоги поглядывал в их сторону с холма, на котором располагалась его резиденция.
В Морском квартале жили адмирал Алжира и раисы-судовладельцы, еще выходившие в море или ушедшие на покой, скопив немалые состояния. Рядом обосновались их вассалы — моряки и весь тот люд, что кормится морем: канатные мастера, корабельные плотники, смолокуры, продавцы галет и соленой рыбы, а чуть в стороне — работорговцы и перекупщики награбленного, евреи-менялы, сидевшие по-турецки перед низенькими столами со столбиками золотых и серебряных монет всех стран мира.
Солнце поднималось все выше, и его лучи проникли в узкие отдушины невольничьей тюрьмы, принадлежащей паше. Свет его просочился также в тюрьму Али-Рами, равно как и в ту, чьим владельцем был Корлурли, в тюрьму у казарм янычаров, принадлежащую Бейлику, и в ту, что стояла за мечетью и была собственностью Али Арабаджи. Всюду просыпались невольники, лежащие на тростниковых подстилках или необструганных досках. Во сне они видели серое небо Англии или Нормандии, красную испанскую землю или оливковые рощи Италии. А открыв глаза, вперялись в холодные голые стены узилища. Французы называли эти тюрьмы «банями», ибо поначалу невольников запирали в банях, отдаленных от основного жилища хозяев. Затем, когда стало тесно, владельцы живого товара начали строить особые помещения для пленных, однако прежнее название осталось.
Невзрачная снаружи, в остальном такая тюрьма походила на любой дом в Алжире: обнесенный стеной внутренний дворик опоясан деревянной галереей, поддерживающей жилые помещения, нависающие над двориком и дающие тень. Решетками в них выгораживают отдельные комнаты на пятнадцать — двадцать человек. Никакой обстановки, за исключением циновок и лежанок, сделанных самими заключенными, и нескольких глиняных горшков и плошек для хранения воды и приготовления пищи. Владелец мало печется о пропитании заключенных, тем отведено два часа на то, чтобы добыть какую-нибудь еду.
Баши, стражник, гонит рабов на работу. Этот весьма полезный хозяину служитель — обычно ренегат, вероотступник, владеющий всеми мыслимыми языками. На такие места много охотников: они доходны и малообременительны, тем паче, что у баши — несколько помощников. В его обязанности входит поддерживать в обиталище рабов некоторый порядок, следить, чтобы комнаты и галереи еженедельно белили известью и чтобы все пленники возвращались до наступления комендантского часа. Он же при направлении пленных на галеры распределяет их по корабельным командам и указывает каждому его место на судне. При этом он тщательно обследует своих подопечных, дабы убедиться, что ни один из них перед отправкой на борт не заразился какой-нибудь хворью. Затем под его присмотром обреченного моют с головы до ног и обривают. Каждому вручается пять локтей полотна на рубаху и шаровары: это единственный случай, когда хозяин снисходит до забот об одежде пленников.
Кого только ни встретишь на алжирской каторге! Легкий юркий итальянец влачит рабское ярмо бок о бок с жестоким и грубым московитом. Чванный и мстительный испанец презирает англичанина, подпавшего под власть меланхолии.
Одно горе породнило католиков, лютеран, кальвинистов и пуритан, схизматиков и николаитов — все ответвления древа христианства. Одна цепь сковала герцога и лакея, воина и купца. Шерстяные береты и просмоленные штаны соседствуют с сутанами и монашескими клобуками, с вышитыми широкополыми шляпами и полосатыми куртками из Италии или Албании.
Свет дня залил город. У ворот Баб-Азум выступает из тени высокая стена с вделанными в нее громадными крюками, острием кверху. Это стена смерти, здесь производится излюбленный в городе род казни. Сброшенная со стены жертва повисает на крючьях, пронзающих ее где попало. Вот и этим утром на стене корчатся два тела; из подмышек и живота торчат железные жала. Третьи сутки они бьются в агонии под раскаленным солнцем, и над ними кружат крикливые чайки, уже выклевавшие им глаза.
Когда галеры приблизились к порту, вдруг наступила тишина. Слышался лишь затихающий шелест воды под форштевнем. Анжелика приподняла отяжелевшую голову и увидела барона фон Нессельхуда, вглядывающегося вдаль.
— Алжир, — прошептал он.
Внезапно до их слуха долетели городские шумы, тысячеголосый рокот толпы. Два мола, оканчивающиеся башнями, обрамляли город, показавшийся пленнице мертвенно-бледным.
Головная галера подошла к порту, волоча за кормой по волнам знамя ордена святого Иоанна Иерусалимского. На мачте развевался шитый золотом флаг раиса Али-Хаджи, а ниже его на ветру полоскались бесчисленные флажки. Были там еще развернутый красный стяг с белой фигуркой и зеленый с полумесяцем. На первой галере выстрелила пушка, и ей откликнулись пушки алжирских фортов. Толпа на набережной испустила ликующий вопль.
На берег стали высаживать пленных. Первыми вынесли двух мальтийских рыцарей в их красных боевых куртках. Затем на набережной оказались моряки и солдаты и, наконец, пассажиры. Анжелику отделили от прочих вооруженные янычары. Скованных по двое пленников команда победителей, шумно веселясь, погнала по деревянным мосткам Морского квартала к жилищу паши, каковому их следовало представить, чтобы он выбрал себе причитающуюся часть.
Толпа теснилась вокруг. В ней было множество белых призрачных фигур с желтыми лицами и страшными глазами. Встречались и бледные лица христиан, бородатых, одетых в лохмотья и вопивших на всех языках. Перекрикивая резкий тревожный визг толпы, они выкликали свои имена, надеясь найти земляков среди новоприбывших и что-либо узнать о своих семьях.
— Я Жан Парагуз, из Коллиура! Кто-нибудь знает о моих?
— Я Робер Тутен, из Сета…
Турки-янычары с набрякшими веками, в тюрбанах с плюмажами, размахивали кнутами, сплетенными из бычьих жил. Удары сыпались направо и налево. Меж тем африканское солнце покрыло небо над Алжиром золотистым шелковым пологом.
Анжелику привели на невольничий рынок и сразу определили в беленную известью закрытую полутемную комнату над галереей. Она свернулась в клубок в уголке и стала прислушиваться к звукам, доносившимся снаружи. Вскоре приподнялся занавес, и перед ней предстала старая мусульманка с темно-желтым лицом, морщинистым, как ягоды мушмулы.
— Меня зовут Фатима, — произнесла она с милой улыбкой, — но пленницы зовут меня Мирей из Прованса.
Она принесла две медовые лепешки, подкисленную и слегка подслащенную воду и квадратную кружевную накидку, предохраняющую лицо от загара. Последняя предосторожность несколько запоздала: Анжелика чувствовала себя буквально прожаренной на солнце. Обгоревший лоб сильно жгло. Страстно хотелось вымыться. Ее платье было измято и вымазано палубной смолой, а от водяной пыли на нем проступила соль.
— Я поведу тебя в баню после того, как проведут других рабов, — сказала женщина. — Надо подождать немного, нельзя выходить до молитвы.