Анжелике прикусила губу, ее пальцы судорожно сжали поводья.
— Не ищите оправданий моим поступкам, — твердо возразила она. — Им нет извинения. Я только жалкая и мстительная женщина, моя ненависть душит меня…
Он поднял на нее большие испуганные глаза:
— Вы боитесь быть проклятой?
— Для меня эти слова утратили смысл. Я знаю только одно. Ненависть владеет мною, она одна дает мне силы терпеть невзгоды, сражаться, желать победы над врагом, даже радоваться иногда…
Увидев, как он опечалился, она резко продолжала:
— Почему вас так ужасает моя судьба? В сущности, все справедливо, мое место здесь, а не среди версальской роскоши. Я ведь с детства была сумасбродной и непокорной. Мне милей ходить босиком по тернистым лесным тропкам, чем важно ступать по коврам! Когда я была ребенком, мой брат Гонтран — тот, что был повешен по приказу короля, — написал картину, где изображал меня в виде атамана разбойников. У него всегда был дар предчувствовать будущее… А вы когда-нибудь слышали, как Флипо повествует о моих похождениях среди парижского отребья? Я прошла по всем дорогам, познала лишения, тюрьму.., я ползла на коленях по тропам Рифа… Такова моя судьба, я сжилась с нею, теперь мне уже и не надо крыши над головой, я предпочитаю вольное небо. Меня ничто не спасет, и я это знаю… Не грустите же, мой милый аббат. Уезжайте поскорей…
И помолчав, прибавила чуть слышно:
— Я приношу несчастье всем, кто меня любит…
Он не отвечал. Она искоса взглянула на его тонкий профиль и увидела, что губы его дрожат, а длинные ресницы трепещут.
Лошади меж тем скакали по крутой каменистой дороге, спускавшейся с холма, поросшего дремучей, дикой растительностью. Впереди показался замок Гордона де Лагранжа с четырьмя башнями по углам, весь в облаке золотисто-багровой листвы парка.
У путников не было нужды подавать сигнал, возвещая о своем прибытии. В этом отдаленном поместье, затерянном в дебрях Бокажа, их не могла ожидать засада. Здесь можно было забыть опустошенные войной местности, сожженные селения, яростные вооруженные схватки на песчаных равнинах, опасные засады в узких горловинах — все, что делает бои беспощадными. Деревни обезлюдели, крестьяне, кто еще уцелел, проводили лето, одной рукой налегая на плуг, другой сжимая мушкет. К концу сентября войскам короля удалось довольно далеко продвинуться в глубь провинции, опустошая все на своем пути. Жители разбегались при их приближении — казалось, они растворяются без следа, словно дым, лишая наступающих приятной возможности всех перевешать. Зато уж солдаты жгли все: хутора, крепости, посевы. В Версале уже шли разговоры о неизбежной капитуляции этого перепуганного сброда, когда, достигнув окрестностей Пузожа, победоносное войско словно сквозь землю провалилось. Оттуда перестали доходить какие бы то ни было вести. Край сомкнулся за спинами королевских солдат, как гигантские клещи.
Немногие выжившие, кому посчастливилось, по-звериному таясь в лесных чащах, достигнуть Луары и переправиться на другой берег, с ужасом повествовали о том, как на них нападали бесшумные тени ночи, о блуждающих огнях, что заманивали людей в трясину, о врагах, которые в самый неожиданный момент дождем сыпались из древесных крон, так что их жертвы, не успев вскрикнуть, уже валялись с ножом между лопатками. Солдаты короля несли огромные потери, и ни сила оружия, ни опыт офицеров не могли им помочь. Восставшая провинция пожирала их одного за другим…
Отчаяние воцарилось в войсках. Таково было следствие этой бесславной кампании: она погрузила в пучину безысходности и солдат, и высшее командование. Между тем наступала зима — время, когда королевское войско уж никак не могло бы отважиться на новую экспедицию.
Анжелика провела три месяца в замке де Лагранжа. Здесь она принимала предводителей заговорщиков, здесь беседовала с городскими бургомистрами, поверявшими ей свои сомнения. Они жаловались на голод, на то, что жители, посаженные на голодный паек, начинают роптать, что торговля в упадке и помощи ждать неоткуда. К счастью, хоть зима выдалась не слишком суровая.
В начале марта Анжелика возобновила свои поездки по провинции. К этому времени она перестала кормить ребенка грудью и собралась было оставить девочку в замке. Добрая служанка с готовностью согласилась присмотреть за нею. Но аббат де Ледигьер воспротивился:
— Не покидайте ее, сударыня! Вдали от вас она умрет.
— Но ведь я вернусь за ней позже, когда обстоятельства…
— Нет, — произнес он твердо, глядя ей в глаза. — Нет. Вы никогда за ней не вернетесь.
— Да разве пристало маленькому ребенку жить вот так, без отдыха таскаясь по градам и весям?
— Она выдержит это, потому что рядом будете вы, ее мать…
Он собственноручно укутал Онорину теплым одеялом и, ревниво прижимая к сердцу, вскочил в седло.
В эти дни душу Анжелики стало тревожить тайное сомнение. Когда она смотрела на дочь, в ней шевелился неясный страх, подозрение, в котором она сама себе боялась признаться. Между тем это невысказанное сомнение росло, крепло, грозя превратиться в уверенность.
Отряд между тем оказался в довольно опасной местности, где королевские войска того и гляди могли застигнуть их. Чтобы не угодить в засаду, Анжелика и ее спутники каждую ночь прятались в пещерах в долине Севра. То были живописные гроты — множество укромных уголков, куда крестьянки с соседних хуторов любили собираться по вечерам, прихватив с собой шитье или вязанье. Им нравились эти местечки, теплые, уютные, где не надо было зажигать огня, чтобы согреться. После обеда они отправлялись туда с веретенами, паклей, льняными оческами, неся под мышкой жаровню, полную раскаленных углей.
Они охотно показывали Анжелике самые просторные из этих самой природой выстроенных покоев, где маленький отряд мог отдохнуть, укрывшись от острого холодка весенних ночей.
В нишу одной из стен пещеры вставляли грубый деревянный подсвечник. Фитиль, изготовленный из стебля медвежьего уха, пропитанного ореховым маслом, давал достаточно света.
Анжелика смотрела на ребенка. Девочка каталась по земле, уже пытаясь научиться ползать. Для своих десяти месяцев она казалась крепкой. Волосы, появившиеся на ее головке совсем недавно, уже начали завиваться в колечки. Странный у них цвет… Может быть, просто огонь светильника отбрасывал красноватые блики, придающие детским кудрям этот медный оттенок? А глаза у нее были, напротив, черные, узкие, и, когда она смеялась, они становились раскосыми. Тогда казалось, что щеки полностью скрывают их, и это выражение.., это выражение кого-то напоминало Анжелике. В чистых детских чертах чудилось ей совсем другое лицо — карикатурно раздутое, похабное…
Она отшатнулась так резко, что ударилась затылком о каменную стену и замерла, оглушенная.
Монтадур! Это его морда рыжего кабана!
На висках выступил пот. Это было невыносимо…
Нелюбовь матери к ребенку-бастарду почти всегда — лишь отражение ненависти к его отцу. Для Анжелики дать имя отпрыску преступника было тяжелее, чем если бы отец был неизвестен. Она бы любила ребенка Колена Патюреля. Но разделять ответственность за человеческое существо с солдафоном самого низкого разбора казалось ей унижением, которое навязала судьба. Никогда она не сможет с этим смириться. Ее жизнь превращалась в чудовищную, отвратительную комедию, направляемую слепым и свирепым божеством.