— Боже, как она хороша! — воскликнула юная Абигель, дочь пастора.
— И какая милая! — сказала Северина.
— А волосы у нее блестят совсем как медные кастрюли, — вскричал Мартиал.
Они радовались и весело смеялись, а Онорина все разглядывала пастора с пристальным вниманием. Старик был тронут и даже польщен тем, что сумел внушить такое чувство столь юной барышне. Он попросил положить еду ей первой.
— Дети должны царить между нами. Господь любил собирать их возле себя.
Он рассказал притчу о дитяти, которого Иисус поставил среди мучимых тревогой взрослых и сказал им: «Если не обратитесь и не будете, как это дитя, не войдете в Царство Небесное».
Все посерьезнели и внимательно выслушали его, а потом старший сын встал и прочел службу, как было принято в городских семьях.
— Отец, — сказала, волнуясь двенадцатилетняя Северина, — что бы ты сделал, если бы дядюшку Лазаря заставили причаститься? Что бы ты тогда сделал?
— Никого нельзя насильно заставить причаститься, дочка. Сами паписты сочли бы это святотатством, ничего не значащим перед Господом.
— Ну а если бы они все-таки заставили? Что бы ты тогда сделал? Ты бы их убил?
Ее черные пронзительные зрачки горели на бледном, как мел, личике, которому белый чепчик, вроде крестьянского, придавал какое-то старческое выражение.
— Насилие, дочь моя… — начал мэтр Габриэль.
Ее большой рот скривился в дерзкой гримасе.
— Ну конечно, ты бы подчинился им. И наш дом был бы опозорен.
— Детям о таких вещах рассуждать не полагается, — разгневался мэтр Габриэль.
Он был человек мирного вида, которого легко можно было принять за кутилу. На самом же деле трудно было бы найти большую противоположность этому, несмотря на обросшую жирком фигуру и ласковые голубые глаза. Встретившись с ним, Анжелика поняла, что ларошельцы скрывают твердость льда под мягким обличьем любителя земных благ. Теперь словно молния ее озарила, и она вспомнила, как он колотил ее палкой на дороге в Олонские пески. Он был создан, чтобы лакомиться ортоланами, и мог оценить редкостный вкус этих птичек, а на самом деле ему довольно было краюхи хлеба и пары долек чеснока
— как и доброму королю Генриху, который долго прогостил в Ла-Рошели, прежде чем отправился в Париж слушать мессу.
Когда семья перешла в другую комнату читать Библию, Анжелика, оставшаяся в кухне со старой служанкой, совсем повесила голову.
— Не знаю, действительно ли всем достаточно такого ужина, но моей девочке этого мало. Даже в чаще лесной она питалась лучше, чем в этом доме, который выглядит богатым. Или нищета и голод из Пуату добрались сюда?
— Да чего вам надо? — возмутилась старушка. — Мы, ларошельцы, богаче всех прочих городов в королевстве. После осады тут и редиски не найти было. Но посмотрите, что теперь творится в складах, на набережных… У нас не счесть товаров, и вин, и соли, и всякого продовольствия.
— А почему же такая скупость?
— А, сразу видно, что вы не из наших! А мы после осады сохранили привычку резать селедку на четыре куска и считать картошки по штучке. Видели бы вы отца господина Габриэля. Замечательный был человек! Ему можно было камни подать на стол, а он бы и не заметил. Вот только в винах был разборчив. Признавал лишь самые лучшие из Шаранты, они у нас хранятся в погребе, вон там внизу, — добавила она, стукнув своим сабо по плиткам кухонного пола.
Разговаривая, она собрала со стола тарелки и принялась мыть их в тазу с горячей водой. Анжелика смотрела на нее и думала: «Плохой я буду, верно, служанкой». Пока что она чувствовала голод. Ее даже знобило, словно перед болезнью. Сильно саднило обожженное плечо, прилипавшее к корсажу. Каждое движение напоминало ту унизительную минуту, страх, перенесенные мучения; все это было так недавно, что она не могла отогнать холодной тени, облегшей ее.
Анжелика взяла на руки Онорину. Девочка не просила есть. Она вообще никогда ничего не просила. Кажется, ей довольно было ощущать себя в материнских объятиях и ничего больше не требовалось. Пожалуй, она походила на этих протестантов, которым от жизни нужно было только одно, самое важное, а от всего прочего они могли отказаться. Но как они все только что улыбались девочке… Проклятое дитя! Надо ли оставаться с ней под этим кровом? Или уйти отсюда? А куда уйти?
— Возьмите-ка простокваши и хлеба для маленькой, — сказала старая служанка и поставила солидную порцию на угол стола.
— А если ваши хозяева…
— Ничего они не скажут, ведь это для ребенка… Я их знаю. А потом уложите ее вот тут.
Она показала Анжелике большую высокую кровать в алькове кухни. На кровати лежали пуховики.
— Так вы сами, наверно, спите тут обычно?
— Нет, у меня матрас лежит внизу, возле склада. Я там сплю, чтобы сторожить добро от воров.
Накормив и уложив ребенка, Анжелика подошла к очагу. Этой ночью она не смела уснуть. В сто раз лучше было посидеть со старой Ревеккой, которая явно любила поболтать. Она могла дать добрый совет относительно будущего. Старуха возилась у печи, размешивая горящие угли.
— Присаживайся, красавица, — показала она на скамейку против себя. — Погрызем-ка краба. И запьем его стаканчиком доброго винца из Сен-Мартена-де-Ре. Вам сразу станет лучше, Из садка она вытащила огромного, величиной с салфетку, краба, который медленно ворочался, из фиолетового стал розовым, потом красным. Ревекка опытной рукой приготовила его, ловко разломила и подала половину Анжелике.
— Делайте, как я. Нож держите вот так. И ничего не оставляйте, кроме скорлупы. У краба все вкусно.
Горячее мясо, вынутое из клешней, пахло морем, и вкус был совсем не такой, как у земных тварей, он пробудил тоску о далеких горизонтах, о поэзии морских берегов.
— Попробуйте же вино, — настаивала Ревекка. — Отдает водорослями. — И прислушалась тревожно:
— Госпожа Анна, бывает, заглядывает сюда. Вот уж была бы недовольна…
Но в большом доме все было тихо. Пропев псалмы, его обитатели улеглись спать. Около больного старика светилась масляная лампа. Мэтр Габриэль у себя в полуподвале проверял счета. На кухне потрескивал огонь в очаге. А из-за закрытых окон доносился тихий рокот моря.
— Ну, конечно, вы не из наших, — вновь заговорила старуха. — С такими-то глазами… Может, вы из Бретани?
— Нет, я из Пуату, — ответила Анжелика и тут же пожалела, что сказала это. Когда же она научится быть настороже, не доверять этому враждебному миру, где всюду грозят западни и козни.
— Вам плохо, видно, пришлось там. — Старушка посмотрела понимающе. — Расскажите хоть немножко. — Глаза ее загорелись любопытством. — .. А, понимаю, — вновь заговорила она, видя, что Анжелика продолжает молчать. — Вы столько повидали, что не решаетесь говорить об этом, вроде Жанны и Мадлены, кузин булочника, или этой толстой Сары из деревни Вернон, которая чуть не помешалась. И не сердитесь: ничего я не говорила. Лучше поешьте еще. Все улаживается в конце концов. Каждой кажется, что несчастнее ее на свете нет, а потом находится другая, которая расскажет что-нибудь похуже. Война, осады, голод — что это приносит? Несчастье, конечно. И почему же и на вашу долю оно не достанется? Нет для того оснований. Как в поговорке: «Знамя упадет, девушка честь потеряет». Я ведь пережила осаду, и трое детей у меня умерли с голоду. Вот я вам расскажу…