— Вы должны понимать, что пациентка представляла опасность для самой себя и окружающих…
— О'кей. Представляла опасность для самой себя — Лисбет Саландер когда-нибудь причиняла себе вред?
— Существовали такие опасения…
— Я повторяю вопрос: Лисбет Саландер когда-нибудь причиняла себе вред? Да или нет?
— Как психиатры мы обязаны учиться истолковывать картину в комплексе. Что касается Лисбет Саландер, вы можете, к примеру, увидеть на ее теле множество татуировок и колец, что тоже является самодеструктивным поведением и способом повредить себе тело. Мы можем трактовать это как проявление самоненависти.
Анника Джаннини обратилась к Лисбет Саландер:
— Ваши татуировки являются проявлением самоненависти?
— Нет, — ответила Лисбет Саландер.
Анника Джаннини снова обратилась к Телеборьяну.
— Значит, вы считаете, что раз я ношу серьги и тоже имею татуировку на в высшей степени интимном месте, то я представляю для себя опасность?
Хольгер Пальмгрен фыркнул, но обратил фырканье в кашель.
— Нет, не так… татуировки могут быть и частью некого социального ритуала.
— Следовательно, вы считаете, что случай Лисбет Саландер под понятие социального ритуала не подпадает?
— Вы же сами видите, что ее татуировки гротескны и покрывают значительные части тела. Это не просто проявление фетишизма в плане красоты или украшательства тела.
— Сколько процентов?
— Простите?
— При скольких процентах татуированной поверхности тела это перестает быть фетишизмом украшательства и переходит в некое психическое заболевание?
— Вы извращаете мои слова.
— Разве? Как же получается, что, применительно ко мне или другим молодым людям это является, по вашему мнению, частью вполне приемлемого социального ритуала, и в то же время засчитывается в минус моей подзащитной при оценке ее психического состояния?
— Будучи психиатром, я, как уже говорилось, обязан рассматривать картину в комплексе. Татуировки — это лишь сигнал, один из многих сигналов, которые я должен принимать во внимание при оценке ее состояния.
Анника Джаннини несколько секунд помолчала, пристально глядя на Петера Телеборьяна. Потом неторопливо заговорила:
— Но, доктор Телеборьян, вы начали привязывать мою подзащитную ремнями в двенадцать лет, когда ей еще только должно было исполниться тринадцать. В то время у нее не имелось ни единой татуировки, не так ли?
Петер Телеборьян на несколько секунд замешкался. Слово снова взяла Анника.
— Думаю, вы привязывали ее ремнями не потому, что предвидели, что она в будущем собирается делать себе татуировки.
— Разумеется, нет. К ее состоянию в девяносто первом году татуировки отношения не имеют.
— Тем самым мы возвращаемся к моему исходному вопросу. Причиняла ли когда-либо Лисбет Саландер себе такой вред, который мог послужить основанием для того, чтобы держать ее связанной в течение целого года? Может быть, она резала себя ножом, или бритвой, или чем-либо подобным?
У Петера Телеборьяна на секунду сделался неуверенный вид.
— Нет, но у нас имелись основания полагать, что она представляет для себя опасность.
— Основания полагать. Вы хотите сказать, что связывали ее, поскольку что-то предвидели…
— Мы производим оценку ситуации.
— Я уже примерно пять минут задаю тот же самый вопрос. Вы утверждаете, что самодеструктивное поведение моей подзащитной явилось причиной того, что за те два года, пока она находилась у вас на излечении, вы больше года продержали ее связанной. Не будете ли вы так добры наконец привести мне пример ее самодеструктивного поведения в двенадцатилетнем возрасте.
— Девочка, например, пребывала в стадии крайнего истощения. Это было, в частности, результатом того, что она отказывалась есть. Мы подозревали у нее анорексию. Нам неоднократно приходилось кормить ее насильно.
— С чем это было связано?
— Естественно, с тем, что она отказывалась есть.
Анника Джаннини обратилась к своей подзащитной:
— Лисбет, вы действительно отказывались есть в клинике Святого Стефана?
— Да.
— Почему?
— Потому что этот подлец подмешивал мне в еду психотропные средства.
— Вот как. То есть доктор Телеборьян пытался давать вам лекарства. Почему вы не хотели их принимать?
— Мне не нравились лекарства, которые мне давали. Я от них тупела. Не могла думать и на большую часть дня теряла сознание. Это было неприятно. А подлец отказывался сообщать мне, что эти психотропные средства содержат.
— Значит, вы отказывались принимать лекарства?
— Да. Тогда он начал пихать эту мерзость мне в еду. Поэтому я прекратила есть. Каждый раз, когда мне что-нибудь подмешивали в еду, я отказывалась есть в течение пяти дней.
— Значит, вы оставались голодной?
— Не всегда. Несколько санитаров иногда потихоньку приносили мне бутерброды. Особенно один санитар частенько приносил мне еду поздно ночью. Такое случалось много раз.
— То есть вы хотите сказать, что персонал больницы понимал, что вам хотелось есть, и приносил еду, чтобы вы не голодали?
— Это было в тот период, когда я воевала с подлецом из-за психотропных средств.
— Значит, для отказа от еды имелась совершенно рациональная причина?
— Да.
— Следовательно, это не было вызвано тем, что вам не хотелось есть?
— Не было. Я часто чувствовала себя голодной.
— Можно ли утверждать, что между вами и доктором Телеборьяном возник конфликт?
— Да, можно.
— Вы попали в клинику Святого Стефана, потому что полили отца бензином и подожгли.
— Да.
— Почему вы это сделали?
— Потому что он избивал мою мать.
— Вы это кому-нибудь объясняли?
— Да.
— Кому же?
— Я все рассказала полицейским, которые меня допрашивали, социальной комиссии, комитету по делам детей и молодежи, врачам, пастору и подлецу.
— Под подлецом вы имеете в виду?..
— Вот его.
Она указала на доктора Петера Телеборьяна.
— Почему вы называете его подлецом?
— Когда я только попала в клинику Святого Стефана, я пыталась объяснить ему, что произошло.