— Это-то я знаю, — с несколько обиженным видом ответил портной. — Не такой уж я остолоп.
— Но эти волшебники также все время следят за действиями магов противника и творят заклинания, чтобы воспрепятствовать вражескому колдовству, — продолжал я.
Моего собеседника это явно озадачило.
— Как вы думаете, что случится с вашими нарядами, сотворенными волшебством, если против армии обратят заклинание, которое должно будет приостановить действие любой магии?
Кто-то из стоявших поблизости захихикал, а портной, наконец-то поняв, что я имею в виду, багрово покраснел и начал запинаясь бормотать извинения за то, что посмел занимать такой ерундой мое бесценное время. Я очень вежливо, с поклонами проводил гостей и только после этого дал волю одолевавшему меня смеху.
Но я еще не раз в самые неподходящие моменты представлял себе, как целая армия в разгар битвы вдруг оказывается голой, и неприлично посмеивался.
Рукава Латаны, как паутина, разбегались по Никее, но большинство из них были достаточно узкими, и потому их берега соединялись между собой мостами. Но на двух мостов не было — на проходившем через восточную часть города главном русле, по которому осуществлялось основное судоходство, и на широченном рукаве, ограничивавшем Никею с запада. Почти на самом берегу главного русла находился императорский дворец, а неподалеку от него тот особняк, в котором когда-то я жил вместе с Маран. Западный рукав огибал вытянутый полуостров в треть лиги шириной, куда по мере расширения города перемещались различные конторы и торговые склады.
Мы переправились через Латану на паромах, выстроились в колонны на берегу и двинулись в город.
Парад был самым странным из всех, в которых я когда-либо участвовал, не говоря уже о том, чтобы ими командовать. Парады всегда проводятся в мирное время, на худой конец в самом начале или в самом конце войны, но уж никак не в самый ее разгар. Крайне редко в парадах принимает участие вся армия, то есть кавалеристы и разведчики, маркитанты и кузнецы, обозы в полном составе и даже проститутки, которые неизбежно прибиваются ко всякому войску. Так вот все они шли в едином строю, поскольку мы не оставили в старом лагере ни единого человека. И, самое главное, я никогда не слышал о параде, командиры которого в любую минуту ожидали бы нападения противника.
Мы производили впечатление толпы оборванцев; лишь немногие командиры были одеты хоть в какую-то форму, не говоря уже о нижних чинах. Исключение составляли полсотни кавалеристов Ласлейга, барона Пилферна из Стова, в своих зеленых с черным одеяниях, но даже их наряды были изрядно потрепаны, заплатаны и выцвели от многочисленных стирок.
Мы шли единой колонной, но большинство солдат имело, мягко выражаясь, очень слабую строевую подготовку, и потому, возможно, барабаны и трубы играли в одном ритме, а солдаты маршировали в другом.
Некоторые подразделения прошли хорошо, некоторые едва волочили ноги и спотыкались. Говорят, что строевая подготовка — это отличительная черта хорошего солдата, но, однако, разведчики — самые опасные люди во всей армии, да и, пожалуй, во всей стране — маршировали, если это можно так назвать, хуже всех — да и выглядели, несмотря на сравнительно чистую одежду, просто безобразно. Они то и дело окликали хорошеньких женщин или мальчишек, просили поднести попить и частенько выбегали из строя, чтобы кого-нибудь поцеловать, хлебнуть винца или откусить кусок-другой колбасы или пирога — в зависимости от того, что попадалось на глаза, — все время жевали и громко смеялись.
Толпы приветствовали нас, тут и там играли оркестры, но я частенько замечал кучки людей, старавшихся показать, что им, в общем-то, все это малоинтересно. Впрочем, когда мимо проходили части, во главе которых шли Джакуне, Джабиш, Химчай, Икли или другие Товиети, то часть людей в этих кучках то и дело одергивали своих товарищей, чтобы те не забывали о спокойствии.
Боюсь, что я слишком много замечал вокруг и слишком мало следил за парадом, так как постоянно смотрел по сторонам, пытаясь угадать, какие намерения у то и дело попадавшихся в толпе солдат: то ли приветствовать нас, то ли напасть, повинуясь тайному приказу.
Войска все шли и шли; проход через город с востока на запад по улицам и через мосты занял почти целый день. На западной окраине города нас ждала целая флотилия больших речных паромов. Они доставили нас на противоположный берег, на новое место нашего расквартирования.
За весь день не произошло ничего неприятного, и я спросил себя: а не стал ли я за все эти годы, наполненные злодеяниями и интригами, излишне мнительным?
Впрочем, я постарался отбросить все сомнения и занялся работой по устройству нового лагеря.
На следующий день в нашем лагере появился курьер, доставивший письмо о том, что Великий Совет считает своей приятной обязанностью организовать банкет в честь генерала Дамастеса а'Симабу, но намерен устроить его в удобное для меня время. В том же конверте лежала записка, написанная рукой Скопаса:
«Мы с Бартоу рассматриваем предстоящий обед как предлог для того, чтобы обсудить кое-какие интересные соображения. Поэтому было бы хорошо, если бы вы взяли с собой ваших помощников и штабных офицеров, чтобы соблюсти протокол и обеспечить достаточную безопасность. Но прошу вас, по очевидным причинам, запланировать встречу на самое ближайшее будущее».
— Если бы они звали в гости меня, — заявил Йонг, щелкнув по записке так, что она перелетела через весь стол, — то я взял бы с собой два полка пехоты, и это только на первое, а ведь надо подумать еще и о десерте. Я нисколько не доверяю этим ублюдкам.
— Я тоже, — согласился я. — Но неужели, по их мнению, армия спокойно стерпит, если они меня убьют?
Йонг со скептическим видом посмотрел в пространство.
— Если ты думаешь, что такое опасение может их удержать, — сказал он, — то, значит, ты с возрастом ни сколько не поумнел. Бартоу и Скопас всегда презирали солдат и потому не имеют никакого понятия о том, чего можно ждать от армии. Впрочем, и ты тоже. Посуди сам: что получилось после того, как я убил ахима Бейбера Фергану? Ты думаешь, что его солдаты безумно разъярились, принялись рвать на себе волосы и с бешеными криками кинулись мстить мне за него? Ничего подобного! Они принялись наперебой заверять меня, как они рады, что этот поганец наконец сдох, и что они сами, и их сыновья, и сыновья их сыновей, и сыновья сопливых сыновей их сыновей будут преданнейшим образом служить мне, покуда над землей восходит солнце.
Если ты позволишь убить себя, то большая часть твоей армии получит возможность делать все, что заблагорассудится. Многие тут же дезертируют, многие будут делать то, что скажут офицеры, а часть попытается присоединиться к миротворцам или к армии Нумантии, или как там они теперь себя величают. Единственные люди, на которых ты можешь целиком и полностью положиться, — это мы, твой личный штаб, болваны вроде Свальбарда, не имеющие понятия о самосохранении, и еще несколько романтических дураков.