При переформировании полков я опирался на этих уцелевших ветеранов. Я распределял их поровну между ротами, производил многих рядовых в уоррент-офицеры и обильно пополнял ряды новобранцами, которые, как бабочки на свет свечи, слетались в наш лагерь, стремясь попробовать войну на вкус. Уверен, что многие из них разочаровались в ней после первой же пробы, а ведь после этого им еще предстояло принять огромное количество рвотного в виде крови и страха.
Товиети примкнули к нам, и я изменил свою политику, позволив им на этом этапе войны сражаться своими собственными отрядами, в которые включил лишь несколько ветеранов, поручив им объяснить новичкам, как нужно себя вести, чтобы оставаться в живых на протяжении хотя бы нескольких первых решающих часов.
Солдата в те ужасные дни могли ожидать только две участи: смерть или ранение. Главные потери мы понесли в течение первых нескольких часов битвы, но те, кто уцелел, превратились в закаленных ветеранов, убивавших врагов без колебания, без жалости, но и без злобы.
Самыми несчастными людьми во всей моей армии были кавалеристы: поскольку в уличных боях для них не было простора, я безжалостно спешил их и перевел в пехоту, а лошадей оставил в тылу.
Ни одна, ни другая сторона не брала много пленных. У моих бойцов милосердие пропало после того, как они увидели, что серые солдаты, бывшие хранители мира, делали со всеми нашими, попадавшими к ним в руки. А углубившись в город, они узнали об участи многих наших братьев Товиети.
Простые солдаты Тенедоса все же имели хотя бы небольшие шансы уцелеть, оказавшись в наших руках. Но его заколдованные воины — все мы отлично знали, что на самом деле это старики, женщины и дети, — никогда не сдавались, а мы, со своей стороны, даже не делали попыток брать их в плен. Мы позволяли им сражаться и в конце концов убивали.
Эти заводные солдатики сражались тем лучше, чем дольше тянулось сражение. Они все еще не могли противостоять опытному солдату, но, как правило, превосходили тех новобранцев, которых я не жалея швырял в первые ряды. Казалось, что они никогда не уставали, не испытывали голода или жажды. Синаит попыталась сотворить заклинание, которое разрушило бы наложенные на них чары, но, увы, безуспешно.
Что касается городских стражников… Мы узнали, какими методами они поддерживали порядок в городе, когда в первый раз почувствовали вонь, исходившую от одного из домов, где прежде проживали Товиети. Все, даже те, кто никак не мог принимать участия в бою или устраивать покушения, были убиты. Без сомнения, это было сделано по прямому приказу Тенедоса, а стражники постарались творчески подойти к делу убийства.
Дождавшись, пока несколько стражников сдадутся в плен, я велел отвести их в отряды Товиети и объявить им, что они могут делать с пленниками все, что заблагорассудится. Любой, кто верит, что только враги способны изобретательно пытать, никогда не был на войне. Я испытывал глубокое отвращение к моим союзникам и к себе самому за то, что допустил это. Но слух о случившемся быстро распространился по обе стороны фронта, и после этого мы стали находить в домах, отмеченных перевернутой буквой «U», гораздо меньше выпотрошенных женщин и детей.
Я ожидал, что Тенедос станет атаковать нас Великими заклинаниями, поскольку улицы Никеи были до такой степени пропитаны кровью, что Сайонджи должна была мочиться кипятком и потирать руки от радости. Но ничего подобного пока что не случилось. Все магические атаки, организованные им и его Корпусом волшебников, наши маги благополучно отражали.
— Вот видишь, — нравоучительно сказал Йонг. — Это доказывает, что Правда и Право находятся на нашей стороне, и, конечно, Добро всегда побеждает. Ха-ха-ха!
Линергес и я уставились на него — мы все были так же оборваны и грязны, как и любой из наших солдат, — а потом, впервые за эти дни, разразились хриплым хохотом.
Сражение сделалось вялым, разбилось на множество мелких жестоких схваток, а в дальнейшем положение обещало стать еще неприятнее, так как каждое столкновение почти точь-в-точь походило на предыдущее. Мы сражались за каждую улицу, каждый квартал, каждый дом. Разведчики уходили из захваченного дома, обнаруживали новый вражеский опорный пункт, и все повторялось сначала. Иногда, впрочем не так уж часто, как хотелось бы, удавалось вытеснить врагов при помощи магии. Но в большинстве случаев за дело брались самые обычные солдаты, готовые принять смерть, зная, что эпитафия каждого из них окажется очень скромной, а в глазах потомков, возможно, и смешной: «Погиб при штурме четырехэтажного белого жилого дома на углу улиц Кер и Меймин», и что их подвиги никогда не будут воспеты в балладах.
Чем дольше тянулось сражение, тем хитрее действовали мои солдаты. Вместо того чтобы атаковать в лоб, они забирались на крыши и оттуда обрушивали на врагов град копий, стрел, балок и булыжников, а также частенько проламывали стены таранами.
Горожане прятались в подвалах, в дальних комнатах своих жилищ и, завидев солдат, спешили сдаться. Но все равно иногда какой-нибудь лучник, порой не глядя, выпускал стрелу, заслышав шум, и пронзенный ребенок с криком сползал по стене перепуганный ребенок, бежавший к нему в надежде найти защиту.
Все мы были донельзя измотаны, и люди начали совершать ошибки: останавливались, зная, что находятся на расстоянии прицельного выстрела вражеских лучников, по ночам разводили на открытом месте костры, чтобы приготовить пищу; лучники выскакивали из-за укрытия, чтобы лучше видеть цель.
Время от времени я видел Симею; как правило, это случалось, когда мы оба переходили из одного места, где складывалась опасная ситуация, в другое.
Я перевел мой штаб из-за реки и все время перемещал его по мере нашего продвижения, следя за тем, чтобы он всегда находился недалеко от передовой линии. Везде, где находилось место, ставили мою палатку, так что иногда мне удавалось урвать часок, чтобы наскоро вымыться или вздремнуть. Порой оказывалось, что там спала Симея, и я старался не тревожить ее. Дважды мы встречались там, когда оба бодрствовали, и оба раза предавались яростной, жадной любви, вновь подтверждая тем самым, что мы живы и что существует нечто помимо этой смерти-в-жизни, именуемой войной.
Мы сражались днем и ночью, и ночные бои оказывались самыми жуткими, так как знаменитый никейский газ все еще горел, но теперь его факелы подчас сияли над трещинами в мостовых, а бывало, что от случайной искры внезапно взрывались наполненные газом дома, рядом с которыми не было видно ни одной живой души.
Мы сражались не только обычным солдатским оружием, но и огнем. Мы поджигали дома, полные защитников, бившихся с яростью обреченных, таскали с собой бутылки с жидким маслом, вставляли в горлышки фитили из тряпок, поджигали их, швыряли бутылки во вражеские позиции, и масло разливалось, образуя пылающие лужи. В низинных районах саперы закачивали речную воду в подвалы, все еще занятые врагом. А бывало и так, что мы засыпали траншеи вместе с солдатами землей, не тратя жизни своих воинов на то, чтобы захватывать их.
У нас не было времени строить осадные орудия, но нам посчастливилось найти кое-что в городе. Мы получили пару катапульт, и наши потери резко сократились. Еще несколько катапульт мы раздобыли в военном музее. Они были некогда удостоены чести сохраниться для потомков за красоту отделки и изящную резьбу, но после того, как мы заменили в них ремни, веревки и прогнившие деревянные части, эти почтенные старички заработали так, что ничем не уступали своим юным родственникам.