А потом Садлер с трудом сдержал крик: обрыва вдруг не стало, он исчез, словно обрубленный исполинским зубилом, и справа открылась новая картина. С трудом верилось, что этот потрясающий эффект — случайность, что он создан спонтанным артистизмом природы.
Словно ангелы в огненной своей славе, вдоль края неба нескончаемой чередой шагали вершины Апеннин, раскаленные последними лучами заходящего Солнца. Внезапный взрыв света почти выжигал сетчатку; Садлер инстинктивно зажмурился и прикрыл глаза рукой. Через несколько секунд, когда он снова — и опасливо — их открыл, мир оказался совершенно преображенным. Звезды, заполнявшие небо, исчезли — сузившиеся зрачки не могли уже их различить; Земля — бывшая только что ослепительно яркой — превратилась в жалкий зеленоватый лоскуток. Даже с расстояния в сотню с лишним километров залитые Солнцем горы затмевали все остальные источники света.
Фантастические пламенные пирамиды словно не имели под собой никакой опоры, они парили в небе, подобно земным закатным облакам, — линия, отделяющая день от ночи, была настолько резкой, что подножия гор совершенно скрывались в непроницаемом мраке, казалось, что реально существуют только сверкающие вершины. Пройдут еще долгие часы, прежде чем последний из этих горделивых пиков погрузится в ночную тень.
Занавески раздвинулись, пропуская в смотровое купе одного из астрономов. Все еще уязвленный полным пренебрежением спутников, Садлер неловко молчал. К счастью, проблема этикета разрешилась без его участия.
— Стоит того, чтобы лететь сюда с Земли? — спросил почти неразличимый в темноте сосед.
— Да, несомненно, — согласился Садлер, но тут же добавил подчеркнуто безразличным тоном: — Только это первое время, а потом привыкнешь и перестанешь замечать.
Из темноты донеслось хмыканье:
— Не сказал бы. Некоторые вещи никогда не приедаются, сколько тут ни живи. Только что с корабля?
— Да. Прилетел вчера вечером на «Тихо Браге». Ничего еще толком не видел.
Садлер заметил, что бессознательно подражает отрывистой, состоящей из коротких фраз речи собеседника. Интересно, они все здесь так разговаривают? Может быть, пытаются экономить воздух?
— Где будете работать? В Обсерватории?
— Вроде того, хотя я и не буду в штате. Я бухгалтер. Анализирую затратную эффективность здешних работ.
В купе нависла долгая, задумчивая тишина.
— Вы уж извините меня за невежливость, — снова заговорил астроном — Я должен был представиться. Роберт Мол- тон. Начальник Отдела спектроскопии. Вот, теперь будет у кого спросить, как начисляется подоходный налог.
— Боюсь, может дойти и до этого, — сухо заметил Садлер. — Меня зовут Бертрам Садлер. Я из аудиторского бюро.
— Хмм. Думаете, мы здесь транжирим деньги попусту?
— Это решат другие. Я должен прояснить, как вы их тратите, а не почему.
— Развлечение вам предстоит еще то. Здесь каждый докажет, что на его работу нужно в два раза больше денег, чем ассигновано. Да и вообще — каким, к черту, образом можно налепить ценник на чисто научное исследование?
Эту проблему Садлер обдумывал довольно давно, однако счел за лучшее не вдаваться в объяснения. От добра добра не ищут; легенду восприняли без всяких сомнений — стараясь сделать ее еще убедительнее, обязательно на чем- нибудь сгоришь. Он не был особенно хорошим лжецом, хотя надеялся, что мало-помалу умение придет.
Во всяком случае, то, что услышал сейчас Молтон, было чистой правдой, жаль только, что не всей правдой, а какими-то там пятью ее процентами.
— Я вот тут думаю, — заметил он, указывая на пылающие впереди вершины, — как мы преодолеем эти горы. Туннелем — или поверху?
— Поверху, — откликнулся Молтон. — Они не такие уж высокие, хотя выглядят, конечно же, здорово. Вот посмотрите на горы Лейбница и на хребет Оберта — те раза в два выше.
Для начала хватит и этих, подумал Садлер. Плавно, но неуклонно трасса уходила вверх. Навстречу низко сидящему на единственном своем рельсе вагону мчались скалы и дикие каменистые обрывы; с бешеной скоростью промелькнув, они исчезли позади, в почти непроглядной тьме. Единственное, пожалуй, место в мире, где человек может путешествовать так быстро — и так близко от земли. Ни один реактивный лайнер, несущийся над облаками, не создает у своих пассажиров такого пугающе острого впечатления скорости.
Будь сейчас день, Саддер мог бы полюбоваться на чудеса строительной техники, перебросившие эту дорогу через подножия Апеннин, однако темнота скрывала паутин- но-тонкие мосты и объезды вокруг слишком уж широких провалов; он видел только все те же вершины — сказочные огненные корабли, плывущие в безбрежном океане ночи.
А затем далеко на востоке из-за: края Луны высунулся крошечный, ослепительно сверкающий ломтик — вагон вышел из тьмы на свет, догнал Солнце в его беге по угольно- черному небосводу. Сияние, затопившее кабину, заставило Садлера отвернуться от окна, и он впервые ясно рассмотрел попутчика.
В свои пятьдесят с лишком лет доктор (или надо «профессор»?) Молтон сохранил роскошную гриву черных, без малейшего проблеска седины волос «Лицо — очень уродливое, но при этом очень к себе располагающее. Глядя на такое лицо, сразу чувствуешь, что перед тобой насмешливый, преисполненный здравого смысла философ, этакий современный Сократ, достаточно далекий от житейской суеты, чтобы любому человеку дать непредвзятый совет, но в то же самое время ничуть не чуждающийся людского общества. «Золотая душа, скрывающаяся под внешней грубой оболочкой», — подумал Садлер и чуть не сморщился от пошлости этой избитой фразы.
Они обменялись внимательными, оценивающими взглядами — два человека, догадывающиеся, что это не последняя
встреча, очень напоминали сейчас двух обнюхивающих друг друга собак. Затем Молтон улыбнулся; наморщившись, его лицо стало почти таким же корявым, как пролетающий за окнами пейзаж.
— Насколько я понимаю, первый для вас лунный восход… не совсем, правда, обычный — не в той стороне и без последующего дня. Жаль, что все продлится каких-то десять минут — перевалив через гребень, мы снова окунемся в ночь. И следующего, более правильного восхода придется ждать две недели.
— А не слишком ли это утомительно — сидеть взаперти по две недели подряд?
Задав вопрос, Садлер сразу же прикусил язык — это нужно же было сморозить такую глупость. Однако Молтон не стал смеяться и ответил вполне серьезно:
— Сами увидите. День или ночь — под землей этого не замечаешь. А выйти на поверхность можно когда угодно. Некоторые даже предпочитают ночь — земной свет создает у них романтическое настроение.
Монорельс достиг верхней точки своей траектории. Оба путешественника замолкли, наблюдая, как озаренные Солнцем пики на несколько секунд загородили половину неба, а затем побежали, быстро уменьшаясь, назад. Со стороны Моря Дождей склон был гораздо круче; вагон быстро опускался, и Солнце сперва превратилось из сверкающего ломтика в полоску, затем стало крошечной огненной точкой — и потухло. Под самый конец этого искусственного заката, за несколько секунд до окончательного погружения в тень Луны, был потрясающий момент, который никогда не исчезнет из памяти Садлера. Они двигались вдоль гребня, уже окутанного непроглядной тьмой, однако путевой рельс, тянувшийся в каких-то метрах над поверхностью, все еще был освещен последними лучами Солнца. Казалось, что вагон мчится по висящей в пространстве ленте пламени, созданной скорее каким-то волшебством, чем технической изобретательностью человека. Затем наступила ночь, и все волшебство развеялось. В небе постепенно, одна за одной, зажигались звезды — глаза Садлера начинали привыкать к темноте.