Профессор Сессюи пустил в ход все свое нешуточное влияние, чтобы воспользоваться этой уникальной обсерваторией, медленно — два километра в день — ползущей сквозь ионосферу к поверхности Земли. Жизненно важно, не уставал повторять он, установить и привести в действие оборудование до прихода максимума солнечных пятен.
И правда, солнечная активность уже достигла небывалого уровня, и молодые ассистенты Сессюи часто не могли сосредоточить свое внимание на приборах — слишком уж ярким соблазном оказывались трепещущие прямо за окнами капсулы величественные северные сияния. Как южную, так и северную половину неба часами заполняли неспешные движения огненных занавесей, потоки зеленоватого света; это было прекрасно, это внушало трепет — и все же представляло собой лишь бледную копию небесного фейерверка, развертывающегося у полюсов. Действительно, нечасто случалось, чтобы северные сияния забирались так далеко от своих обычных владений, — в экваториальные небеса они вторгались считаное число раз на памяти многих поколений.
Сессюи приходилось возвращать своих помощников к работе, обещая, что на созерцание красот у них достанет времени в часы долгого обратного подъема к промежуточной станции. Однако замечали, что профессор и сам нет-нет да и замрет у окна на минуту-другую, завороженный зрелищем пылающих небес.
Предприятие, которое затеял Сессюи, не без юмора нарекли «экспедицией на Землю» — и в отношении расстояний это было на 98 процентов справедливо. По мере того как капсула ползла вниз, делая жалких пятьсот «щелчков» в час, приближение к планете становилось все более очевидным. Сила ее притяжения все возрастала — от восхитительной легкости на промежуточной станции, где тело весило меньше, чем на Луне, до почти полного земного бремени. Любого опытного космического путешественника это не могло не удивить: ощущение тяжести, даже минимальной, пока корабль не вошел в атмосферу и начал торможение, казалось нарушением нормального порядка вещей.
Все шло без происшествий, если не считать жалоб на однообразие пищи — усталый стюард переносил их стоически. В ста километрах от «подвала» были постепенно включены тормоза, и скорость уменьшилась наполовину. В пятидесяти километрах от цели она снизилась еще вдвое — ибо, как заметил один из ассистентов: «Не выскочить бы за рельсовый путь в тупике…»
Водитель (он настаивал, чтобы его называли пилотом) заверил, что это немыслимо, что направляющие прорези, по которым движется капсула, заканчиваются за несколько метров до основания башни как такового; кроме того, в конце пути сооружена сложная буферная установка на случай, если откажут все четыре независимые друг от друга системы тормозов. И пассажиры согласились с тем, что шутка ассистента, мало того что нелепая, еще и не отличается хорошим вкусом.
Огромное искусственное озеро, известное уже два тысячелетия как «море Параваны», мирно и покойно расстилалось перед каменным взором своего создателя. Одинокую статую отца Калидасы навещали теперь редко, — но пусть померкла слава, зато плод его усилий пережил честолюбивые замыслы сына и служил стране куда лучше, чем Яккагала, принося воду и пищу доброй сотне поколений крестьян. И неисчислимому множеству поколений птиц, оленей, быков, обезьян и хищников; вот и сейчас к краю воды припал гибкий, откормленный леопард. Избавленные от необходимости страшиться охотников, гигантские кошки размножились и изрядно обнаглели. Но никогда не нападали на людей, пока те не дразнили их и не загоняли в угол.
Тени вокруг озера сгущались, с востока надвигались сумерки. Леопард, уверенный в своей безопасности, все пил — лениво, досыта. И вдруг навострил уши и насторожился; человеческие чувства еще не улавливали никаких перемен ни на суше, ни на воде, ни в небе. Вечер оставался по-прежнему тихим и безмятежным.
Потом сверху, прямо из зенита, донесся слабый свист; свист нарастал, пока не перешел в грохот, в рев с какими-то особенными, вспарывающими воздух и слух полутонами, несвойственными возвращающимся из космоса кораблям. Высоко в небе в последних лучах заката блеснула голубоватая искра, она стала расти, оставляя за собой дымный след, и вдруг распалась; объятые пламенем осколки брызнули во все стороны. При таком зрении, как у леопарда, двух-трех секунд было бы достаточно, чтобы заметить, что небесный гость — прежде чем рассыпаться на мириады горящих частиц — имел форму цилиндра. Но леопард не стал приглядываться, а предпочел скрыться в джунглях.
«Море Параваны» вздыбилось с громоподобным плеском. Гейзер илистой воды взметнулся метров на сто — мощнее любого из фонтанов Яккагалы — и почти сравнялся с самою скалой. На мгновение он застыл в воздухе, тщетно споря с земным притяжением, затем опрокинулся и опал, всколыхнув озеро от края до края.
Небо потемнело от вспугнутых, беспокойно кружащихся водяных птиц. Среди них, словно кожистые птеродактили, непонятно как дожившие до XXII века, били крыльями большие летучие лисицы, обычно просыпающиеся не раньше глубоких сумерек. Сегодня летучие мыши и птицы, одинаково объятые ужасом, вместе искали спасения в воздушной стихии.
Последние отзвуки катастрофы замерли в подступивших к озеру джунглях, и на его берега вернулась тишина. Однако прошло еще немало долгих минут, прежде чем поверхность воды выровнялась, как прежде, и суетливые мелкие волны прекратили тревожить незрячий взор Параваны Великого.
Каждое большое предприятие, по поверью, требует жертв; на опорах Гибралтарского моста были выгравированы четырнадцать имен. Но, спасибо специалистам по технике безопасности, подчас фанатичным в своей требовательности, орбитальная башня почти не уносила человеческих жизней. Был отмечен даже целый год без единого смертного случая.
Но однажды выдался год, когда было четыре смерти — две из них оказались особенно тягостными. Мастер по сборке космических сооружений, привычный к работе в невесомости, позволил себе забыть, что на этот раз он хоть и в космосе, но не на орбите, — опыт, накопленный в течение всей жизни, оказался предательским. Он пролетел более пятнадцати тысяч километров и сгорел, как метеор, при вхождении в атмосферу. Как нарочно, передатчик в его скафандре оставался включенным до самого трагического конца…
Тот год для строителей башни оказался удивительно несчастливым — вторая трагедия грянула вслед за первой и была не менее гласной. Женщина-инженер, занятая на «якорном» участке, много выше синхронной орбиты, небрежно застегнула страховочный пояс — и вылетела в пространство, как камень из пращи. На той высоте, где она находилась, ей не угрожали ни падение на Землю, ни переход на незамкнутую орбиту, но, увы, воздуха у нее в скафандре было лишь на неполных два часа. Организовать ее спасение за столь короткий срок не мог никто, да, собственно, и не пытался, невзирая на общественное негодование. Потерпевшая держала себя очень достойно. Она продиктовала по радио прощальные письма родным, а затем, хотя кислорода ей хватило бы еще на добрых полчаса, раскрыла скафандр. Тело обнаружили несколько дней спустя, когда неумолимые законы небесной механики привели его назад к перигею эллиптической орбитальной кривой.