Наше отклонение от курса заняло не слишком много времени, и мы лишь на несколько минут отставали от графика, когда вышли на орбиту Второй ретрансляционной станции — той, что висит над тридцатым градусом восточной долготы, в середине Африки. Я уже привык к виду необычных объектов в космосе, так что, впервые увидев станцию, нисколько не удивился. Она представляла собой плоскую прямоугольную решетку, обращенную одной стороной к Земле. Решетку покрывали сотни маленьких вогнутых отражателей — фокусирующие системы, направлявшие радиосигналы на планету внизу или принимавшие их с нее.
Мы осторожно приблизились к станции с задней стороны. Пилот, чей корабль пролетел бы перед ней, вряд ли снискал бы популярность, поскольку мог временно нарушить работу тысяч схем, перекрыв радиосигнал. Через ретрансляционные станции работали все службы дальней связи на планете, а также большая часть радио- и телевизионных сетей. Присмотревшись внимательнее, я увидел еще два комплекта радиоотражательных систем, направленных не на Землю, а в две стороны от нее под углом в шестьдесят градусов. С их помощью шел обмен радиосигналами с двумя другими станциями, так что все три образовывали большой треугольник, медленно поворачивавшийся вместе с вращающейся Землей.
На ретрансляционной станции мы провели двенадцать часов, пока наш корабль проходил техосмотр и пополнял запасы кислорода. Пилота я с тех пор больше не видел, хотя позже слышал, что вину с него частично сняли. Когда мы продолжили полет, на корабле был уже новый капитан, не проявлявший никакого желания рассказывать о судьбе своего коллеги. Похоже, космические пилоты образуют замкнутый клуб избранных; они никогда не позволяют себе обсуждать ошибки друг друга — по крайней мере, с теми, кто не принадлежит к их кругу. Полагаю, вряд ли стоит их в том винить, поскольку работа у них — одна из самых ответственных.
Условия жизни на ретрансляционной станции примерно такие же, как и на Ближней, так что не стану тратить время на их описание. К тому же мы пробыли там слишком недолго, чтобы успеть многое увидеть, и все тамошние службы были слишком заняты, чтобы устраивать нам экскурсию. Однако телевизионщики все же попросили нас появиться перед камерами и рассказать о наших приключениях после того, как мы покинули госпиталь. Интервью мы давали в импровизированной студии, столь маленькой, что все там не помещались и приходилось проскальзывать внутрь по одному, когда подавался сигнал. Казалось странным, что здесь не удалось найти помещение получше. С другой стороны, «прямой эфир» в самом сердце всемирной телевизионной сети, с ретрансляционной станции, действительно является крайне редким событием.
Нам также удалось заглянуть в главную аппаратную, хотя, боюсь, увиденное мало что для нас прояснило. Вдоль стен тянулись ряды циферблатов и разноцветных лампочек, и повсюду сидели люди, смотревшие на экраны и поворачивавшие ручки. В громкоговорителях слышалась тихая речь на разных языках; переходя от одного оператора к другому, мы видели футбольные матчи, струнные квартеты, воздушные гонки, хоккейные состязания, художественные выставки, кукольные спектакли, оперу — срез всемирной индустрии развлечений. И все это зависело от трех небольших металлических решеток, висевших в небе на высоте в тридцать пять тысяч километров.
Деятельность ретрансляционной станции отнюдь не была связана только с Землей. Через нее проходили межпланетные каналы связи — если Марс хотел вызвать Венеру, порой было удобнее направлять сообщения через земные ретрансляторы. Мы послушали некоторые из этих сообщений — почти все они передавались высокоскоростным телеграфом и потому ничего для нас не значили. Поскольку радиоволнам требовалось несколько минут, чтобы преодолеть пространство даже между ближайшими планетами, невозможно было вести беседу с кем-то, находящимся на другой планете (кроме Луны — но даже тут приходилось мириться с раздражающей задержкой почти в три секунды, прежде чем можно было получить ответ). Единственным, что передавалось по марсианскому каналу на Землю, была речь радиокомментатора, рассказывавшего о местной политике и последнем урожае. Все это звучало довольно занудно…
Хотя я пробыл на ретрансляционной станции совсем недолго, одна вещь произвела на меня неизгладимое впечатление. Во всех прочих местах, где я побывал, можно было посмотреть «вниз» на Землю и увидеть на ней континенты, сменяющие друг друга по мере вращения планеты вокруг оси. Но здесь ничего не менялось. Земля всегда была повернута к станции одной и той же стороной. Да, на планете сменялись день и ночь — но с каждым закатом и рассветом станция оставалась на том же самом месте, навечно повиснув над территорией Уганды, в трехстах километрах от озера Виктория. Из-за этого трудно было поверить, что станция вообще движется — хотя на самом деле она огибала Землю со. скоростью десять тысяч километров в час. Но поскольку на один виток требовались в точности одни сутки, она постоянно оставалась над Африкой — так же как и остальные две станции, висевшие над противоположными берегами Тихого океана.
То была лишь одна из причин, по которой вся атмосфера на ретрансляционной станции казалась совсем иной, нежели на Ближней. Работавшие здесь люди получали информацию обо всем, что происходило на Земле, — часто еще до того, как ее получала сама Земля. К тому же они находились на передовом рубеже открытого космоса, поскольку между ними и орбитой Луны не было больше ничего. Я лишь жалел, что не могу остаться здесь подольше.
Да, увы, мои каникулы в космосе подходили к концу. Я, правда, опоздал на корабль, который должен был доставить меня домой, но это мало что меняло — меня предполагали отправить на Жилую станцию и посадить на рейсовый челнок, так что я должен был вернуться на Землю вместе с пассажирами, прилетевшими с Марса или Венеры.
Обратный путь на Ближнюю станцию не был богат событиями и оказался довольно скучным. Мы даже не сумели убедить командора Дойла еще о чем-нибудь рассказать, и, думаю, ему самому было немного стыдно, что он так разговорился в начале обратного полета с Космического госпиталя. К тому же на этот раз он решил не рисковать с пилотом…
Когда перед нами появился знакомый хаос Ближней станции, мне все там показалось почти родным. Почти ничего не изменилось — некоторые корабли исчезли, а другие заняли их места, только и всего. В шлюзе нас ждали остальные стажеры — неформальный комитет по встрече. Они радостно приветствовали командора, когда он ступил на борт станции, — хотя впоследствии я слышал множество добродушных шуток насчет наших приключений. В частности, тот факт, что «Утренняя звезда» все еще оставалась при госпитале, вызвал всеобщее сожаление, и нам так и не удалось заставить командора Дойла взять вину за это на себя.
Большую часть моего последнего дня на станции я провел, собирая автографы и сувениры. Неожиданно лучшим напоминанием о моем пребывании здесь стала сделанная из пластика превосходная модель станции, которую подарили мне ребята. Я так обрадовался, что не знал, как их отблагодарить, — но, думаю, они прекрасно понимали мои чувства.
Наконец все было упаковано, и я не превысил лимит веса. Осталось попрощаться лишь еще с одним человеком.
Командор Дойл сидел за своим столом точно так же, как и в тот раз, когда я увидел его впервые. Но на этот раз вид его уже не внушал ужас, поскольку я хорошо его узнал и восхищался им. Я надеялся, что не стал никому особой обузой, и попытался об этом сказать. Командор улыбнулся: