— Даже удивительно, как быстро идет время! — сказал он.
Он хотел было прибавить, что, к счастью, годы на Марсе исчисляются по-земному и содержат триста шестьдесят пять, а не шестьсот восемьдесят семь дней, но удержался.
— Как вы думаете, — сказал наконец Джимми, — если я сам к нему пойду, что ему сказать?
— А почему бы не сказать все как есть? Говорят, иногда правда творит чудеса.
Джимми метнул на него обиженный взгляд. Он не всегда знал точно, смеется над ним Гибсон или нет.
— Вот что, — сказал Гибсон. — Пойдемте сегодня вечером к нему домой и все выясним. В конце концов, попытайтесь понять и его. Откуда ему знать, что у вас не пустой флирт? А если вы сделаете предложение, это совсем другое дело.
Ему стало много легче, когда Джимми согласился сразу.
* * *
Надо сказать, Хэдфилд совсем не удивился, когда увидел, кого привел к нему Гибсон. Айрин благоразумно исчезла. Гибсон, как только смог, последовал ее примеру.
Он ждал в библиотеке, рассматривая книги, и думал, сколько же из них успел прочитать хозяин дома, когда вошел Джимми.
— Мистер Хэдфилд хочет вас видеть.
— Как дела?
— Не знаю…
Когда Гибсон вошел в кабинет, Хэдфилд сидел в глубоком кресле и смотрел на ковер так пристально, словно видел его впервые. Он указал гостю на другое кресло.
— Вы давно знаете Спенсера? — спросил он.
— С тех пор, как отбыл с Земли.
— Вы считаете, за это время можно было узнать его как следует?
— Можно ли узнать человека как следует за целую жизнь? — парировал Гибсон.
Хэдфилд улыбнулся и в первый раз поднял глаза.
— Не хитрите, — сказал он. — Что вы на самом деле о нем думаете? Вы бы хотели такого зятя?
— Да, — без колебания ответил Гибсон. — Очень бы хотел!
Хорошо, что Джимми его не слышал, а может быть, и плохо — ведь тогда бы он узнал, что на самом деле чувствует к нему Гибсон. Хэдфилд выпытывал все, что возможно, и одновременно испытывал самого Гибсона. Тот должен был это предвидеть; но, к своей чести, он заботился только о Джимми. Когда Хэдфилд нанес главный удар, он был совершенно не подготовлен.
— Скажите, — резко произнес Хэдфилд, — почему вы так хлопочете о молодом Спенсере? Вы сами сказали, что знакомы с ним только пять месяцев.
— Да. Но когда мы уже несколько недель летели, я обнаружил, что учился в Кембридже с его родителями.
Хэдфилд поднял брови — по-видимому, удивился, что Гибсон не получил диплома. Но он был слишком тактичен и спросил о другом. Вопросы казались вполне невинными, и Гибсон простодушно на них отвечал. Он забыл, что говорит с одним из самых умных людей Солнечной системы, который по крайней мере не хуже его разбирается в человеческой душе. А когда понял, что случилось, было уже поздно.
— Простите, — с обманчивой мягкостью произнес Хэдфилд, — все, что вы говорите, не совсем убедительно. Я не хочу сказать, что это неправда. Вполне возможно, что вы так хлопочете о Спенсере потому, что хорошо знали его семью двадцать лет назад. Но вы слишком многого недоговариваете. И совершенно ясно, что все это трогает вас куда больше. — Он резко наклонился вперед. — Я не дурак, Гибсон. Человеческая психология — мое дело. Можете не отвечать, если не хотите, но, я думаю, вы передо мной в долгу. Джимми Спенсер — ваш сын?
Бомба взорвалась, все было позади. И в наступившем молчании Гибсон чувствовал только одно: насколько ему стало легче.
— Да, — сказал он. — Сын. Как вы догадались?
Хэдфилд улыбнулся. Кажется, он был доволен собой.
— Поразительно, как люди не видят себя со стороны! Думают, что ни у кого нет глаз! Вы с ним похожи. Когда я вас вместе увидел, я сразу подумал, что вы родственники.
— Как странно! — сказал Гибсон. — Мы были на «Аресе» три месяца, и никто ничего не заметил.
— Так ли уж странно? Они думали, что все о нем знают, а у меня не было предвзятого мнения. Скажите, Спенсер в курсе?
— Нет.
— Почему вы так уверены? И почему вы ему не скажете?
Допрос был беспощадный, но Гибсон не протестовал. Никто не имел такого права на эти вопросы, как Хэдфилд. А Гибсону нужен был человек, которому он мог бы все рассказать, — так же, как сам он был нужен Джимми.
— Лучше я расскажу все сначала, — произнес он, ерзая в кресле. — Когда я бросил университет, у меня был нервный срыв, и я почти год провел в больнице. Потом я вышел и потерял всякую связь с университетскими друзьями — они не очень стремились, да и я не хотел ворошить прошлое. Только через несколько лет я узнал, что было дальше с Кэтлин… с его матерью. К тому времени она уже умерла. — Он помолчал. — Я слышал, что у нее есть сын, но не обратил внимания. Мы всегда были — ну, осторожны… Во всяком случае, мы так думали. И я решил, что сын от Джеральда. Понимаете, я не знал, когда именно они поженились и когда Джимми родился. Я хотел все забыть и старался об этом не думать. Я даже не помню, пришло ли мне в голову хоть на минуту, что ребенок мог быть и мой. Вам, наверное, трудно поверить, но так уж оно есть… А потом я встретил Джимми, и все началось сначала. Сперва я его жалел, потом полюбил. Но я не догадывался, кто он. Я даже, помнится, находил в нем сходство с Джеральдом, хотя почти его не помню.
— А когда, — настаивал Хэдфилд, — вы открыли правду?
— Несколько недель назад, когда Джимми попросил меня заверить какой-то документ. Тогда я узнал дату его рождения.
— Понятно… — задумчиво сказал Хэдфилд. — Но ведь и это не абсолютное доказательство, верно?
— В данном случае неверно! — так обиженно заявил Гибсон, что Хэдфилд улыбнулся. — А если у меня и были сомнения, вы сами их рассеяли.
— Ну а Спенсер? — вернулся Хэдфилд к своему прежнему вопросу. — Вы не сказали мне, почему так уверены, что он ничего не знает. Он тоже мог сопоставить несколько дат.
— Не думаю, — медленно сказал Гибсон, осторожно выбирая слова. — Понимаете, он очень чтит свою мать. И потом, если бы он догадался, он бы не стал молчать, не такой он человек. Нет, я уверен, Джимми ничего не знает. Боюсь, если он узнает, это будет для него тяжелым ударом…
Хэдфилд помолчал. Потом пожал плечами.
— Он вас любит, — сказал он. — Перенесет.
* * *
— Как вы долго! — сказал Джимми. — Я думал, вы никогда не закончите. Что случилось?
Гибсон взял его за руку.
— Не волнуйся, — сказал он. — Все хорошо. Теперь все будет хорошо.
Он надеялся и верил, что говорит правду. Хэдфилд проявил благоразумие, а не от многих отцов его можно ждать даже в наше время.
— Мне не так уж важно, — говорил он, — кто его родители. Сейчас не девятнадцатый век. Мне важен он сам, и, надо сказать, он мне нравится. Кстати, я говорил о нем с Норденом, так что сужу не только на основании нашей беседы. Ну конечно, я давно все видел. В сущности, это было неизбежно — здесь почти нет мужчин его возраста.