— Подумай, преподобный отец, — сказал Монт-Фитчет, — ведь эта плесень благодаря времени и привычке въелась глубоко. Твои преобразования будут праведны и мудры, но не лучше ли приступить к ним осторожнее?
— Нет, Монт-Фитчет, — отвечал суровый старик. — Это нужно сделать резко и неожиданно. Наш орден в очень тяжёлом положении, вся его будущность зависит от настоящей минуты. Трезвость, самоотречение, благочестие наших предшественников повсюду создали нам могущественных приверженцев. Наша надменность, наши богатства и роскошное житьё восстановили против нас сильных врагов. Мы должны выбросить накопленные сокровища, которые соблазняют великих мира сего, мы должны отбросить всякую самонадеянность и надменность, потому что она обидна для них; мы должны искоренить распущенность, которая опозорила нас на весь мир. Иначе, попомни моё слово, орден рыцарей Храма исчезнет с лица земли, и народы не найдут его следов.
— Боже, сохрани и помилуй от такого бедствия! — молвил прецептор.
— Аминь! — торжественно произнёс гроссмейстер. — Но мы должны заслужить помощь божию. Говорю тебе, Конрад: ни силы небесные, ни земные владыки не могут более терпеть порочность нынешнего поколения. Почва, на которой мы строим своё здание, колеблется, чем более мы стремимся возвеличиться, тем скорее обрушимся в бездну. Нужно вернуться назад, доказать, что мы верные защитники креста и по своему призванию жертвуем не только своими похотями и порочными склонностями, но и всеми удобствами, всеми утехами жизни, даже семейными привязанностями, и действуем как люди, убеждённые в том, что многие радости, вполне законные для других, для нас, воинов, посвятивших себя защите святого Храма, незаконны и непростительны.
В эту минуту на дорожке сада появился оруженосец в поношенном платье (новички, поступавшие на искус в этот монашеский орден, обязаны были одеваться в обноски старших рыцарей). Он почтительно поклонился гроссмейстеру и молча остановился перед ним, ожидая позволения говорить.
— Ну вот, — сказал гроссмейстер, — не приличнее ли выглядит Дамиан, облечённый в ризы христианского смирения, в почтительном безмолвии перед своим начальником, чем два дня тому назад, когда я застал его в пёстром наряде, прыгающим, словно попугай! Говори, мы разрешаем тебе, зачем ты пришёл?
— Благородный и преподобный отец, — отвечал оруженосец, — у ворот стоит еврей и просит дозволения переговорить с братом Брианом де Буагильбером.
— Ты хорошо сделал, что пришёл доложить мне об этом, — сказал гроссмейстер. — В нашем присутствии каждый прецептор — такой же член ордена, как и остальная братия, и не должен иметь своей воли, но обязан исполнять волю своего начальника. Как в писании сказано: «Что достигло его слуха, в том и обязан мне послушанием…» А что касается этого Буагильбера, то нам особенно важно знать о его делах, — прибавил гроссмейстер, обращаясь к своему спутнику.
— По слухам, это храбрый и доблестный рыцарь, — сказал Конрад.
— Это слух справедливый, — сказал гроссмейстер. — В доблести мы ещё не уступаем нашим предшественникам, героям креста. Но когда брат Бриан вступал в наш орден, он казался мне человеком угрюмым и разочарованным. Казалось, что, произнося обеты и отказываясь от мира, он поступал не по искреннему влечению, а скорее с досады на какую-то неудачу, заставившую его искать утешения в покаянии. С тех пор он превратился в деятельного и пылкого мятежника. Он ропщет, строит козни; он стал во главе тех, кто оспаривает наши права. Он забыл, что власть наша знаменуется всё тем же символом креста, состоящего из двух пересекающихся жезлов: один жезл дан нам как опора для слабых, а другой — для наказания виновных. Дамиан, — продолжал он, обратившись к послушнику, — приведи сюда еврея.
Оруженосец, низко поклонившись, вышел и через несколько минут возвратился в сопровождении Исаака из Йорка.
Ни один невольник, призванный пред очи могучего властелина, не мог бы с большим почтением и ужасом приближаться к его трону, чем Исаак подходил к гроссмейстеру. Когда он очутился на расстоянии трех ярдов от него, Бомануар мановением своего посоха приказал ему не подходить ближе. Тогда еврей стал на колени, поцеловал землю в знак почтения, потом поднялся на ноги и, сложив руки на груди, остановился перед храмовником с поникшей головой, в покорной позе восточного раба.
— Дамиан, — сказал гроссмейстер, — распорядись, чтобы сторож был готов явиться по первому нашему зову. Никого не впускать в сад, пока мы не уйдём отсюда.
Оруженосец отвесил низкий поклон и удалился.
— Еврей, — продолжал надменный старик, — слушай внимательно. В нашем звании не подобает вести с тобою продолжительные разговоры, притом мы ни на кого не любим тратить время и слова. Отвечай как можно короче на вопросы, которые я буду задавать тебе. Но смотри, говори правду. Если же твой язык будет лукавить передо мною, я прикажу вырвать его из твоих нечестивых уст.
Исаак хотел что-то ответить, но гроссмейстер продолжал:
— Молчать, нечестивец, пока тебя не спрашивают! Говори, зачем тебе нужно видеть нашего брата Бриана де Буагильбера?
У Исаака дух занялся от ужаса и смущения. Он не знал, что ему делать. Если рассказать всё, как было, это могут признать клеветой на орден. Если не говорить, то как же иначе выручить Ревекку? Бомануар заметил его смертельный страх и снизошёл до того, что слегка успокоил его.
— Не бойся за себя, несчастный еврей, — сказал он, — говори прямо и откровенно. Ещё раз спрашиваю: какое у тебя дело к Бриану де Буагильберу?
— У меня к нему письмо, — пролепетал еврей, — смею доложить вашему доблестному преподобию, письмо к сэру благородному рыцарю от приора Эймера из аббатства в Жорво.
— Вот в какие времена мы с тобой живём, Конрад! — сказал гроссмейстер. — Аббат-цистерцианец посылает письмо воину святого Храма и не может найти лучшего посланца, чем этот безбожник еврей! Подай сюда письмо!
Еврей дрожащими руками расправил складки своей шапки, куда для большей сохранности спрятал письмо, и хотел приблизиться, намереваясь вручить его самому гроссмейстеру. Но Бомануар грозно крикнул:
— Назад, собака! Я не дотрагиваюсь до неверных иначе, как мечом. Конрад, возьми у него письмо и дай мне.
Приняв таким способом в свои руки послание приора, Бомануар тщательно осмотрел его со всех сторон и начал распутывать нитку, которой оно было обмотано.
— Преподобный отец, — сказал Конрад опасливо, хотя в высшей степени почтительно, — ты и печать сломаешь?
— А почему же нет? — молвил Бомануар, нахмурив брови. — Разве не сказано в сорок второй главе «De Lectione Literarum» [35] , что рыцарь Храма не должен получать письма даже от родного отца без ведома гроссмейстера и обязан читать их не иначе как в его присутствии?
Он сначала бегло прочёл письмо про себя, причём на лице его изобразились удивление и ужас; затем перечитал его вторично и наконец, протянув Конраду, ударил рукой по исписанным листкам и воскликнул: