Скрипку он ненавидел. Маму любил. Пока любил…
Когда ему исполнилось двенадцать, отец их оставил. В один прекрасный день он пришел домой такой, как обычно: серьезный и задумчивый. И обыденным голосом сообщил, что полюбил другую. С мамой случилась истерика. Видно, подобного поворота не ожидал не только Ника, но и она. Папа ушел, прихватив с собой только чемодан и томик Пастернака. Мальчик прореагировал на распад семьи очень неожиданно – закрылся в комнате и нарисовал акварельными красками чудную картину. Потом еще одну и еще…
Ника полюбил рисование. Теперь все свои чувства, терзания, неуверенность он переносил на бумагу.
Мама, увидав художества ребенка, была не особенно довольна. А как же иначе, если вместо занятий музыкой мальчик малюет странные кружки и квадраты? Ладно бы что-нибудь красивое изображал – лес, например, или море, а то на листках все кляксы какие-то да пятна размытые. Ника пытался объяснить, что темный круг в середине – его душа, а желтый ореол вокруг него – тело, но мама, уверенная в бездарности сына как художника, стала выкидывать краски и рвать альбомы. И все настойчивее заставляла заниматься музыкой.
Прожив три месяца без главы семьи, они о нем почти забыли, но однажды тот появился на пороге. Мама зарделась, уверенная, что муж одумался и вернулся. Ника обрадовался тоже. Он хоть и не питал к отцу горячих чувств, но надеялся, что с появлением в доме главы семьи его самого мама будет меньше замечать. Однако папа явился не за тем, чтобы воссоединиться с семьей, – он пришел уведомить жену о том, что подает на развод и на раздел имущества. Его новая возлюбленная, как выяснилось, оказалась дамой корыстной и жадной. Она, начинающая актриса, молодая и яркая внешне, не затем связалась со стареющим хмурым интеллектуалом, чтобы мыкаться с ним по съемным квартирам.
Так Ника с матерью оказались отброшены далеко от центра – в район новостроек. Теперь квартира была двухкомнатная, дом девятиэтажный, блочный, а мебель фабричная. Маме пришлось устроиться на работу в музыкальное училище, а Нике научиться самому заботиться о себе.
Поначалу Коленька переменам был рад-радешенек. Оно и понятно – мама не докучала, можно, сэкономив на обедах и купив альбомы и краски, целыми днями рисовать. Но потом… Район, в котором они теперь обитали, считался пролетарским – жили в нем в основном рабочие близлежащего завода с семьями, а их шебутные детки не терпели таких маменькиных сынков, как Ника. Они подкарауливали его у двери, дразнили, иногда даже били. Им казалось, что его бант горохом, его скрипичный футляр, причесанная челка и бархатная куртка – насмешка над ними. Местная детвора считала мальчика зазнайкой и не прощала ему того, что он так отличался от всех прочих, от них самих.
Совсем невыносимой стала жизнь Ники, когда местные мальчишки углядели, как мама зацеловывает сына, придя домой с работы. С той поры парень боялся лишний раз выходить во двор. Он стал прогуливать музыкальную школу, посвящая свободное время рисованию. Часами сидел, склонившись над бумагой и наблюдая, как постепенно появляется на ней, вырисовывается, стоит лишь кисти пробежать по листу, его внутренний мир. Вечерами же, когда уставшая мама ложилась на диван, прижимала к себе сына и спрашивала, чмокая после каждого слова, как его дела, Ника самозабвенно врал, что в «музыкалке» его хвалили сегодня и что весь день он занимался. Матушка успокаивалась. К счастью, желания послушать его игру у нее теперь не возникало – слишком надоедало музыцирование учеников на работе. Обман раскрылся спустя пару месяцев. Мама, наслушавшись Никиного вранья и поверив ему, отправилась в школу за порцией комплиментов, а получила совсем другое.
Тот день Ника запомнил на всю жизнь. Он сидел в своей комнате и рисовал дерево, росшее во дворе, поглядывая на него через распахнутое окно. Мама появилась в дверях неожиданно. Она молча подошла, вырвала влажный лист из рук сына и, не глядя, скомкала, потом взяла кипу рисунков (Ника их не успел спрятать) и стала методично рвать на мелкие кусочки. Раз – его сердце пополам, два – и душа в осколках, три, четыре… Мальчик физически ощутил, как по мере уничтожения его рисунков обрывается и рассыпается что-то в душе. Ему было больно и страшно, казалось, будто мать кромсает его тело. Он упал на пол, бросился подбирать обрывки и плакал, плакал…
Мать не разговаривала с ним больше двух недель, по истечении которых Коля готов был вымаливать прощение на коленях – у него, кроме нее, больше друзей не было. Она простила, но только после того, как он дал обещание не пропустить больше ни одного занятия по музыке и не нарисовать ни единой картины. Ника подчинился.
Музыкальную школу он все-таки окончил. Окончил средне, но мама планировала «поступить» сына в консерваторию. Ника, понимая, что она не отстанет, соглашался, а сам надеялся на чудо и начал тайно посещать художественную школу. Однако там у него дело не пошло. Преподаватель, очень пожилой и консервативный, не принимал ничего, кроме классицизма. Авангардисты его бесили, импрессионисты раздражали, а особенно его злило, когда мальчишка-неумеха отстаивал свое право на самовыражение. Нике, в конце концов, надоела их вечная борьба, он разочаровался в профессиональных педагогах и ушел из школы.
Жизнь его с тех пор, как скрипка была убрана в футляр, могла бы называться сносной, если бы не дворовые пацаны. Ника уже ни бант не носил, ни скрипку, и прическа у него была как у всех (он наврал матери, что в школе ругают за длинные волосы), но его по-прежнему не только не принимали, но и ненавидели. Девочек он тоже не интересовал, что естественно – в их районе котировались шалапутные и задиристые ребята. Зато сосед по площадке, одноглазый гармонист, над которым все смеялись и которого обзывали Маней-Ваней (за что, Ника не знал), поглядывал на него с нескрываемым интересом. Сосед был одиноким, странным. Коленька его просто очаровал, хотя красивым назвать его было трудно, скорее милым. Ника так и остался пухленьким, розовощеким, черты лица у него были самыми обычными, а вот глаза поражали красотой: большие, синие-пресиние, окаймленные такими длиннющими черными ресницами, что они казались накрашенными дорогой французской тушью.
Нике едва исполнилось пятнадцать, когда в их дворе появился Сизый.
О нем, еще в его отсутствие, судачили жильцы всех окрестных домов. Сизый был вором-рецидивистом, отбывающим наказание, кажется, третье, в тюрьме строгого режима, и родители детей-подростков со страхом ждали его возвращения, памятуя о том, скольких парней он вывел на кривую дорожку, скольких посадил на иглу до того, как загремел за решетку в последний раз.
И вот он появился. Это был тридцатилетний коренастый мужик в майке-тельняшке, спортивных штанах и тапках. Пальцы его украшали перстни, наколотые синим, грудь – золотой крест, а лицо – шальные карие глаза. Ходил он вразвалочку, сплевывал сквозь зубы, постоянно смолил «Приму». Местные подростки потянулись к нему сразу – им было лестно, что такой бывалый бандит по-свойски с ними болтает и угощает сигаретами. Теперь Сизый, окруженный почитателями, проводил вечера на детской площадке. Компания рассаживалась на бортики песочницы, пускала по кругу бутылку портвейна «Агдам» и вела неспешные беседы. Вернее, говорил Сизый, остальные с раскрытыми ртами слушали. Ника обычно наблюдал за этими посиделками с балкона – подойти близко он не смел.