— Но ведь есть центурион Парменион. Он может вести людей ничуть не хуже, чем я.
— Нет, — покачал головой Макрон и с лукавинкой добавил: — Он это делает еще лучше. Не хочу перед ним срамиться. Куда как удобней иметь пару в лице тебя.
Оба рассмеялись, а затем Катон продолжил:
— И все-таки идти надо именно мне. Убедиться, что на том конце все готово. В случае предательства лучше потерять меня одного, чем обе когорты.
— Но как я узнаю, что замыслу Балта можно довериться?
— Я об этом думал. Если я благополучно доберусь до цитадели, то на самой высокой башне загорится огонь. Это и будет сигнал к вашему с Балтом броску на ворота. Если же до первого света сигнала не последует, значит, у меня ничего не вышло. Смею ли я рассчитывать на ваше согласие, господин старший префект?
Официозность тона была намеренной. Понятно, что последнее слово исключительно за Макроном, и в случае его отказа любые дальнейшие дискуссии исключены.
Макрон поскреб щетину на щеке.
— Так, ладно. Даешь Пармениону указания и являешься ко мне. Я буду с нашим драгоценным другом князем, и сообща мы решим, что именно передать правителю.
К тому времени как Катон возвратился к Макрону, солнце уже спустилось к горизонту и по равнине пролегли вкрадчивые вечерние тени. Рядом с князем и Макроном стоял один из людей Балта, держа на локтевом сгибе какие-то темные одеяния.
— Это Карпекс, один из моих домашних рабов, — пояснил Балт. — Насколько вы понимаете, человек верный.
— Для раба, — уточнил Макрон.
— Да, — невозмутимо кивнул Балт. — Но ему я бы вверил свою жизнь.
— Что ж, это хорошо. Потому что именно это мы ему сейчас и вверяем: и твою жизнь, и все наши.
Карпекс приподнял локоть с одеждой.
— Вам лучше облачиться в это, господин, — обратился он к Катону. — Кольчугу лучше снять, а оружие скрыть под одеждой. Все остальное — доспехи, поножи — придется оставить здесь.
— Как мы будем пробираться в цитадель? — поинтересовался Катон.
— Есть один проход, тайный, — ответил Балт. — Подземный ход из сточных канав города в старую конюшню цитадели. Теперь там казармы, а ход этот мы с Карпексом обнаружили в детстве и прятались в нем от нагоняев.
— Ишь, какие шалуны, — хмыкнул Макрон. — А когда вы пользовались тем ходом последний раз?
Балт раздумчиво прикусил губу:
— Лет десять назад. Может, больше.
— Ах вон как. Так что уверенности нет — может, его чем-нибудь заполнили, а то и вовсе замуровали?
— Во всяком случае, он все еще там. Насколько мне известно.
— А если уже нет? — спросил Катон.
— Тогда придется пробовать другой какой-нибудь путь.
— А и ладно, — махнул рукой Катон. — Будет задача, будет и решение.
— Но это безумство! — вскинулся Макрон.
— Может быть, — согласился Катон. — Но иногда это единственное, что остается.
— Тоже мне, мудрец нашелся…
Катон лишь пожал плечами и повернулся к княжьему рабу:
— Где послание?
Балт из-под складок одежды вынул вощеную дощечку и протянул Катону:
— Вот.
— Тут э-э… все доходчиво? — спросил Катон у Макрона.
— Да вроде как, — ответил тот с улыбкой. — Без подвохов.
— Хорошо, — одобрил Катон и сунул дощечку себе в заплечный мешок.
Затем он снял и передал на хранение Макрону свои шлем, плащ, панцирь с кольчугой, нагнулся и стянул свои посеребренные поножи. К тому моменту как он с помощью Карпекса облачился в долгополые одеяния и затянул тесьму на непривычном головном уборе, римлянина он уже не напоминал, а походил на жителя Пальмиры (во всяком случае, рассчитывал сойти за него в темноте).
Когда солнце, ослабев, скатилось к горизонту, Катон с Макроном разместились на склоне в небольшом отдалении от остальных. Макрон, едва опершись спиной о каменный выступ, задремал. Голова у него тяжело свесилась на грудь, он стал похрапывать. Катон не мог сдержать улыбки: сам он, каким бы усталым ни был, накануне боя никогда не засыпал, а мысли у него бессвязно скакали с темы на тему. Теперь, когда первый трепет от скорой встречи с опасностью унялся, Катон поймал себя на том, что подрагивает и мелко трясет ногой. Лишь усилием воли он, сам себе дивясь, прервал этот нервный тик.
Затем непонятно отчего перед внутренним взором ожил образ того раненного им солдата. Да настолько отчетливо: тревожное изумление в глазах, глубоко воткнутый в плечо клинок… Прим впал в беспамятство и умер позавчера, обретя покой среди пустыни в утлой яме, приваленной камнями от докучливого дикого зверья. С той ночи схватки с лучниками Катон его не видел; тем не менее образ этого человека его не отпускал. Наконец Катон не выдержал и локтем легонько пихнул Макрона.
— Эй, проснись.
— А? — сонно промямлил тот, причмокивая губами и отворачиваясь. — Сгинь, дай поспать.
— Не-а, не дам. Да пробудись ты: поговорить надо. — Катон нежно потормошил друга за плечо. — Ну господин префект…
Макрон зашевелился, осоловело моргнул и, чуть морщась от затекшей спины, оторвался от теплого камня.
— Ну, что у тебя?
Заполучив наконец внимание друга, Катон неожиданно замешкался, не зная, с чего начать. Он нервно сглотнул.
— Позапрошлой ночью кое-что произошло. Когда мы схлестнулись с теми конными лучниками. Нечто, о чем я тебе не рассказывал.
— Да? И о чем же?
Катон с глубоким выдохом приступил:
— В том бою я… в общем, ранил одного из своих. Проткнул мечом.
Макрон секунду-другую кругло глядел, затем протер глаза.
— То есть как?
— Да вот так. Взял и ранил одного из своих, ауксилиариев.
— Насмерть?
— Да, он умер.
— Он тебя узнал?
— Узнал, — мрачно ответил Катон, вспоминая полный укоризны взгляд солдата, и не без труда прогнал этот образ. — Точно узнал.
— Он кому-нибудь об этом сказал?
— Не знаю.
— Н-да. Ишь как. Вот же незадача. Вообще такое бывает — в пылу боя, особенно когда темно. Все равно об этом надо сообщать. А то вдруг всплывет; может и на послужном списке сказаться. А если и нет, то пойдет гулять слух: вдруг тот бедняга взял и кому-то сказал. Ты же знаешь, как оно в армии: иной раз сам диву даешься, когда кто успел услышать и передать. Твои люди могут взглянуть на это косо. Да и мои, раз на то пошло. Особенно когда память о том случае в Антиохии еще бередит умы.
— Но это же случайно вышло, — неуверенно возразил Катон. — Впотьмах, к тому же в разгар боя. Я ж не нарочно.