Пиала выпала из руки чиновника, ударилась дном о бетонный пол, подпрыгнула, еда комком взлетела и упала назад, в пиалу. Лицо чиновника исказилось, чиновнику было больно, очень больно…
Что-то говорил корреспондент за кадром, изображение дергалось, словно оператора кто-то толкал, но Стас не обращал на это внимания, смотрел только на лицо чиновника.
Бледность. Капельки пота на коже. Широко открытые глаза. Судорога. Из приоткрытого рта, пузырясь, течет пена и непроглоченная еда. Стекает по подбородку, капает на шикарный костюм.
Чиновник попытался ослабить узел галстука, но скрюченные болью пальцы не справились. Камера продолжала снимать, не отвлекаясь ни на что другое… Только городской чиновник.
Кровь.
Теперь по лицу текла кровь.
Чиновник опустился на колени. Пальцы вцепились в галстук, словно это была петля, затягивающаяся петля. Лицо побагровело, вздулись вены на лбу и висках.
Тело завалилось набок, ноги в начищенных до зеркального блеска туфлях двигались, словно человек пытался идти. Бежать. Дернулись и замерли. Но тело все еще жило, боль не отпускала его, дергала за веревочки, словно марионетку. Руки, ноги…
Еще полминуты камера, не отрываясь, фиксировала агонию, прежде чем тело замерло. Только после этого камера медленно, словно нехотя, оторвалась от чиновника и обвела взглядом зал.
Несколько десятков тел – мертвых и умирающих. Мужчины и женщины. Официальные лица и массовка. На заднем плане метались живые, но никто даже не пытался помочь умирающим.
Геллер потянулся через плечо Стаса и взял монитор у него из рук.
– Классный материал, – сказал Аристарх. – Даже этот идиот испортить не смог. Хотя… Картинка вызывает брезгливость, отвращение, но никак не страх. Нет, по факту – да, люди испугались. Отрава в еде, что же теперь с нами будет? Кто виноват? Может, пойдем к Городскому Совету и потребуем? Бла-бла-бла… Но сама картинка… Мог получиться самодостаточный шедевр. Смерть крупным планом. Глаза в глаза…
– Сейчас кончишь, – буркнул Стас, не оборачиваясь. – Падальщик…
– Да пошел ты… – Геллер ничуть не обиделся, в голосе было даже нечто вроде веселья, радости, почти восторга. – Ты не понял… и никогда не поймешь. Жизнь человека – чушь, фикция, ерунда. Никого не интересует жизнь человека, его счастье и радости. Боль и смерть – вот что делает человека интересным. Боль, которую он испытывает, и смерть, поджидающая его каждую секунду… Он богат, он удачлив, но смерть-то все равно где-то рядом, смерть уже сидит в нем и только ждет повода, чтобы предъявить свои права…
– Пафосная чушь, – проронил Стас.
– Пафосная, да. Но не чушь. Не чушь. Ты знаешь, что неправильного в этом городе? Знаешь?
– Кроме тебя?
– Кроме меня. Что неправильного в этом долбаном городе и в его людях? Ты разве не почувствовал этого? Не понял? Ты же, как и я, – чужой здесь. Ты должен был уловить запах дерьма…
– Я сейчас его явственно чувствую, – сказал Стас. – А еще – слышу. Дерьмо попалось болтливое.
– Ах, как смешно! – восхитился Геллер. – Ты просто потрясаешь юмором и прожигаешь сарказмом насквозь! Бездна интеллекта! Что ты делал все эти два года? Где ты жил? На луне? На дне морском?
– Я просто жил.
– Скажите пожалуйста – жил! Просто жил! А ты не обратил внимания, что люди этого города очень уж легко пережили Катастрофу?..
Тут не выдержал Игорь:
– Легко, говоришь? А ты развалины раскапывал? Вытаскивал из-под камней трупы и раненых? Ты видел могильники?
– Видел. Я снимал, – спокойно ответил Геллер. – И что?
– В городе погибло почти пятьдесят тысяч людей. Почти пятьдесят тысяч!
– Пятьдесят тысяч? Это много? Это кошмар? А если бы тысяч было меньше? Произнеси – двадцать тысяч. Двадцать тысяч покойников, сорок тысяч калек… произнеси, попробуй на вкус! Это не так остро? Не так смертельно, как пятьдесят? Что молчишь, Игореша? Ну, давай, двадцать тысяч! Не хочешь? Тогда повтори то, что говорил несколько минут назад. Один из наших – из ваших – погиб, и один ранен у Сухого Русла. Ты ведь про эти полторы смерти говорил трагическим тоном, никак не менее трагичным, чем о пятидесяти тысячах… Не хочешь установить планку в количестве смертей и переживании по этому поводу? Ты сам-то обратил внимание, что если у тебя такое горе и боль были по поводу одного убитого коллеги, то по поводу пятидесяти тысяч ты должен был вообще сгореть от скорби и печали. Получается, что с какого-то момента печаль перестает нарастать, количество увеличивается, а градус остается прежним. Так, может, не в цифрах дело? А просто в смерти? Ответь, Игорь.
Геллер толкнул безопасника в плечо, тот дернулся, словно от удара, рука потянулась под легкую куртку, Стас схватил ее и удержал.
– Ты бы осторожнее болтал, – сказал Стас.
– А куда уж осторожнее! – засмеялся Геллер. – И так осторожничаю все время… Вам не понравилось то, что я сказал? То, что город легко пережил Катастрофу? Докажите, что я не прав. Давайте, хором или по очереди… Скажи, Колос, что должны были испытывать люди, пережившие конец света? Всемирную Катастрофу? Вот, ударил катаклизм, обрушились дома, вышли из строя освещение, водопровод и канализация… Жрать нечего. Какое чувство должно преобладать? Какая эмоция? Не молчи!
Стас не ответил.
– Не говоришь? Страх. Ужас. Не так? Закончилась жизнь, миллионы людей наверняка погибли… Слышишь, Игорь? Не пятьдесят тысяч, а миллионы! А вместо того, чтобы сходить с ума от страха перед завтрашним днем, люди радуются. Нет, правда. Они жалуются на то, что не хватает одежды и туалетной бумаги, что жрать приходится это дерьмо из биореакторов, они даже могут бояться ограбления или болезней. Но они не испытывают Страха. Они не боятся будущего. Почему? Ты почему не боишься будущего, Игорь? Мужественный такой? Или такой дурак? Мужественный дурак… – Геллер коротко хохотнул. – А я говорю, что город слишком легко отделался. Слишком легко. Меня ведь позвали сюда работать в новостях, я тебе еще в «суперсобаке» говорил, помнишь, Стас?
– Помню.
– Ты тогда даже удивился, что меня понесло из Москвы в глухую провинцию… Удивился?
– Удивился.
– А я ведь ни минуты до того момента не работал журналистом. Ни минуты. Я учился… Или делал вид, что учился. Чтобы родители отвязались, чтобы не выглядеть полным идиотом в глазах приятелей. Я не из верхолазов, но и не из быдла. Средний класс, не больше, но и не меньше. Думаешь, это у верхолазов сильно развиты чванство и гордыня? Как же, как же… ты бы с моим отцом поговорил… или с матерью о неравных браках, например. О быдле из трущоб. Вот я и учился. А потом в Москве грянуло. Хорошо так шарахнуло, громко. День Оружия. Перевернулся фургончик с синдином, все переполошились, что вот он есть, оказывается, только в продажу не поступает… Найти и отобрать! А кто-то решил, что это удобный повод повысить свое материальное благосостояние. А кто-то сообразил, что можно безопасно свести счеты. А кто-то подумал, что, наконец, можно убивать, ничего не боясь… А я решил, что можно близко познакомиться со смертью. Заглянуть ей в глаза, увидеть, как вытесняет она из человеческого взгляда жизнь… Можно смотреть-смотреть-смотреть… И гнать все увиденное в Сеть. Я уже и не вспомню, сколько человек я запечатлел, сколько переходов на ту сторону видел. Я находил умирающих и оставался возле них, пока они не отходили. Я разыскивал мертвых и рассматривал в их глазах… пытался рассмотреть отпечатки внешности их убийц… И снимал-снимал-снимал… И отправлял все это в Сеть. Целый день и целую ночь. А потом оказалось, что я стал популярным. Очень популярным. Странно? Наверное, странно то, что люди, которые все эти замечательные превращения живого в неживое могли видеть за окном, на улице, в собственной квартире, но лезли в Сеть, чтобы посмотреть, как это увидел я… За сутки – два миллиона посещений. За сутки. Я проснулся знаменитым. И мог стать богатым. Но ко мне пришел человек… Представитель новостийной компании из Свободной Экономической Территории Харьков и предложил… Он мне такое предложил, что я сразу же согласился. Сразу же, не раздумывая. И поехал. Мне было указано, когда приехать. Оказалось – последней «суперсобакой». И знаешь, что еще оказалось? Не знаешь… Сказать?