– Зачем это тебе?
– Хочу искупить вину перед Родиной, – не моргнув глазом, соврала Эллина.
– А справишься? – хмыкнула та.
– Постараюсь.
– Самый тяжелый на сегодняшний день объект – строительство нового корпуса завода торфопереработки. Скоро дожди начнутся, заморозки, а здание надо сдать в срок. Кирпич придется таскать на своем горбу. И работать, невзирая на погодные условия...
– Я готова!
– Кирпич выкладывать можешь? – поинтересовалась та.
– Нет, но научусь. А пока могу просто его таскать. Или раствор замешивать.
– Ну, хорошо... Рабочий энтузиазм мы приветствуем... С завтрашнего дня приступаешь!
Так Эллина оказалась на стройке.
Первый день было не просто тяжело – невыносимо. Тележки с кирпичом казались неподъемными, чтобы сдвинуть их с места приходилось прикладывать нечеловеческие усилия. Через несколько метров они вязли в жидкой глине раскисшей дороги, и, чтобы вытолкнуть их, женщины вынуждены были подкладывать под колеса доски. К концу трудовой вахты Эллина едва держалась на ногах. Придя в барак, она упала на нары, даже не удосужившись помыться. И только, казалось, провалилась в сон, как зазвучала сирена подъема. Лишь одно давало Эллине силы – мысль о том, что, надрываясь, она борется с тем, кто живет внутри ее...
Правда, пока безрезультатно! Но Графиня не теряла надежды, ведь с каждым днем она брала на себя все большие нагрузки...
Прошло три недели. Эллина научилась не только справляться с тележками, но и месить раствор, а также вполне сносно класть кирпич. Она бралась за любую работу, вкалывала по двенадцать часов, но единственное, чего добилась – хронической усталости и непрекращающихся болей в суставах. Ее даже хотели сделать бригадиром «возчиц», да Эллина взяла самоотвод.
Спустя еще месяц каторжных работ Эллина наконец потеряла ребенка!
Едва оклемавшись после выкидыша, Эллина вернулась на стройку. Она и рада была бы перейти на более легкий участок, да ее желания никто не спрашивал. Решилась искупать вину перед Родиной тяжким трудом – искупай! Наравне с остальными. Другие не так перед советской властью провинились, всего пятилетний срок отбывают, и ничего – трудятся. Да еще с песнями! Естественно, патриотическими. Эллина только диву давалась, слушая их. Все, за исключением идейных контрреволюционерок, даже после всего кошмара, с ними происшедшего, оставались верны коммунистическим идеалам и считали, что живут в самом замечательном государстве. Эллина так не считала и песен с ними не пела, хотя со времен войны помнила некоторые.
Как-то утром, когда она только-только взвалила на плечо мешок цемента, ее окликнула надзирательница.
– Твоя фамилия Берг? – спросила она. В ее вопросе не было ничего удивительного, потому что всем заключенным были присвоены номера, которые, собственно, и были в ходу. – Там к тебе приехали...
– Ко мне? – не поверила своим ушам Эллина. – Приехали? Ну, это вряд ли... – Ей были запрещены свидания. А если бы и нет, то родственников, которым разрешалось навещать заключенных, у нее не было.
– Если ты Берг, то к тебе. Мужик вроде. Говорят, свиданку выхлопотал аж через министра какого-то...
Эллина свалила мешок на землю и неторопливо пошла к зданию главного корпуса. Она не спешила, потому что знала, кто явился по ее душу. «Мишка, больше некому, – обреченно размышляла она, бредя по жидкой грязи. – И тут меня в покое не оставляет...»
Но Эллина ошиблась в своих прогнозах, что стало ясно, когда ее ввели в комнату для свиданий. Мишка был широким, коренастым, с короткой шеей, а мужчина, что стоял лицом к зарешеченному окну, имел худощавое телосложение, был высоким и узким в кости. Малыш, сразу же узнала его Графиня и хотела убежать, спрятаться, а то и раствориться в воздухе, лишь бы не встречаться с ним лицом к лицу, но...
– Здравствуй, – сказал Егор, повернувшись.
Эллина молчала. Стояла, не шевелясь. Только пальцы, сжимающие ободок ватной ушанки, нервно подрагивали.
– Поговорим?
Графиня попятилась. Она не хотела ни говорить с Малышом, ни видеть его, но дверь оказалась запертой. Пришлось остановиться.
– Ты не говорила мне, что беременна, – вновь подал голос Егор. – Если б я знал... – Он сделал порывистый шаг в ее направлении. – Мне так жаль, что ты потеряла его...
Эллина стукнула в дверь ногой и крикнула:
– Я могу отказаться от свидания?
– Элли, да что ты? – взволновался Малыш и сделал к ней несколько шагов. – Знала бы ты, чего мне стоило добиться свидания...
– Не подходи! – воскликнула она, выставив перед собой руку и уперев ее в грудь Данченко.
– Я понимаю, ты злишься... – начал он, но Эллина его оборвала:
– Злюсь? О, нет, нисколечко.
– Правда? – В его голосе слышалась надежда.
– Я не злюсь на тебя, я тебя проклинаю!
– Элли, милая, пойми... Это все недоразумение... Мишка меня заставил... А я поддался лишь потому, что он гарантировал мне твою неприкосновенность...
– Ты зачем сюда явился? – грубо перебила его Графиня. – Оправдываться?
– Нет, я... – Он сделал еще одну попытку приблизиться, но Эллина опять его оттолкнула. – Я приехал, чтобы увидеть тебя, сказать, что люблю и... Буду ждать...
– Двадцать пять лет?
– Сколько потребуется...
– Ты смешон, Малыш, – с кривой улыбкой проговорила она. – Неужели ты думаешь, что этим жалким лепетом можно все исправить? Дурак... Ты умер для меня! Так что... Прощай!
Она помолчала несколько секунд, затем изо всей силы грохнула кулаком в дверь и заорала:
– Да откройте же вы, наконец!
И когда дверь распахнулась, Эллина вывалилась за порог и торопливо зашагала прочь, затылком чувствуя, что Малыш смотрит ей вслед.
Тянулись однообразно тяжелые годы. Эллина потеряла им счет. Да и какая разница, сколько прошло: год или три? Все равно ей сидеть двадцать пять лет, и не факт, что она доживет до освобождения, в их лагере каждый день кто-нибудь умирал...
Но Эллина ошиблась в прогнозах относительно своего будущего. Это стало ясно, когда после смерти Сталина началось развенчание культа личности, а затем пересмотр уголовных и политических дел. В 1954 году началась реабилитация осужденных. Многие, с кем Графиня отбывала срок, освободились. Остальные ждали, когда дойдет очередь до них. Кое-кто, чтобы ускорить освобождение, писали ходатайства в комиссию по амнистиям и подключали родственные связи. Одна Эллина Берг не предпринимала никаких попыток, чтобы поскорее оказаться на свободе. Ей некуда (она не знала тогда, что комната все еще ее, потому что рвала все письма, присланные Мишкой) и не к кому было возвращаться!