Как они тогда пожалели, что упыри уже мертвы!
– Моя дочь, – сказал Егерь. – Моя дочь... Понимаешь, я сам хотел. Понимал, что нельзя тянуть... И... Честно, ждал тебя. Твой отряд. Хотел попросить, чтобы вы помогли.
Левая щека Егеря дернулась. Казалось – это было невероятно – казалось, что он вот-вот заплачет. Огонек свечи отразился в его глазах. Егерь отвернулся.
– Я не знаю, как это получилось, – сказал Егерь дрожащим голосом. – Как... Она стала... стала оборотнем. Не знаю как... Укус... Сглаз... Колдовство... Не знаю. Год назад. Целый год назад, почти сразу после того, как я к ним приезжал. И моя жена... Она пыталась это скрывать. Пыталась прятать дочь. И мне ничего не написала, не передала... На что она надеялась?
Егерь ударил кулаком в бревенчатую стену. С силой ударил, будто это могло что-то изменить.
– Ты знаешь, как оно бывает с молодыми оборотнями... Сила, сила бродит по жилам, кажется, что это награда, что можно легко заглушить зов крови, можно оставаться человеком даже в шкуре. Даже в шкуре...
Ловчий это знал. Некоторое время они брали оборотней живыми, но не передавали епископу – раньше епископу такое требование и в голову не могло прийти, – а допрашивали. У них здесь, в Черном кресте, была серебряная клетка. И, прежде чем вымолить смерть, оборотни подробно рассказывали о своих ощущениях. О том, как пытались жить среди людей, как пытались утолять жажду крови зверьем, как потом понимали, что от них почти ничего не зависит... Оборотни очень выносливые твари, и приходилось становиться очень изощренным, чтобы заставить их разговориться.
– А потом все вдруг сразу и всплыло. Я даже не знаю, что было бы лучше. Проходил отряд местного барона... И ведь, черт, знали же все, что мои – свободные. Что никто, даже барон не может им ничего приказать... Они пришли на постой, барон, оруженосец и паж. И потребовали... Жена попыталась уговорить... Все происходило во дворе, слышали люди. Дальше... Только когда послышались крики, люди бросились к дому. Она настигла оруженосца у самого забора. Наш сельский священник мне написал в письме. Большой черный зверь. Никто ничего и сделать не успел. Голова полетела в сторону, кровь вокруг... Люди шарахнулись, а она, дочка, бросилась в лес. Подбежавшие люди барона нашли в доме то, что от барона и от пажа осталось... И жену мою, живую. Она кричала, что дочь не виновата, что барон хотел сильничать...
Люди барона ее сожгли, в доме. И ушли. А дочь... Дочь осталась возле деревни. Священник пишет, что людей она не трогает, нападает на скот. Пока не трогает. Но для тамошних жителей корова – бесценный клад. Даже овца... Они собираются устроить охоту. Решили вызвать Отряд. Они не знают, кто я. Знает сельский священник. И он просит...
Снова удар кулака в стену. И снова. И опять. Удар. Капля крови ударила по столу перед лицом сидящего Ловчего.
– Они были готовы терпеть еще месяца два, не больше. Письмо долго везти ко мне. Вначале в город, потом епископу, потом пережидали распутицу... остался месяц.
Ты успеешь съездить в замок, решить там всё и добраться в мою деревню... Я уже написал письмо, тебя будут ждать.
– Ты хочешь, чтобы я ее вывез? – глядя перед собой на сучок в стене, спросил ровным голосом Ловчий.
– Я хочу, чтобы ты ее убил, – сказал Егерь. – Быстро, кик ты умеешь.
– Хорошо, – сказал Ловчий и встал из-за стола. – Я сделаю. Выеду прямо сейчас.
– Переночуйте, – неуверенно предложил Егерь.
– Дорога на побережье, там немного, а потом дорога туда... Не хочу попасть под февральские дожди. И так морозы что-то слишком долго. Снега такого я не видал в этих местах уже давно, – Ловчий попытался улыбнуться старику.
Тот стоял лицом к стене, будто рассматривал кровавое пятно на стене.
Левша будет ворчать, подумал Ловчий. И Гвоздь. Плечи Егеря вздрагивали.
– А как ее звали... зовут? – спросил Ловчий.
– Как тебя зовут? – спросил ее аббат.
Она теперь знала, что его нужно так называть. Ей сказала сестра. Всех женщин в монастыре, узнала она, нужно называть сестрами. Мужчин – братьями. А его – аббатом.
Зачем ему мое имя, подумала она. Мое имя осталось там, за воротами, от одного воспоминания о которых боль сводила тело.
В первые дни, когда луна все еще продолжала пытать ее по ночам, казалось, что серебро на воротах – чтобы не позволить им отсюда уйти. Им. Она не одна здесь такая. Не одна. Не одна она сжимает голову руками, когда звучит колокол.
Но потом она увидела, что изнутри ворота серебром не покрыты. Просто дерево. И обычное железо. Каждый может уйти, поняла она. Просто отодвинуть дубовый засов и уйти. Когда не останется сил терпеть боль... Когда колокольный звон... Когда пропитанная серебром вода... Когда крест... Когда кровь, которую выливают в бадью у тебя на глазах...
Начинало казаться, что, как бы там, за воротами, ни было плохо, здесь еще хуже. Начинало казаться, что лучше вернуться туда.
Она видела, как бьется, закатив глаза и брызжа пеной, монашка. Монашка шла из коровника с деревянным ведром, когда ударил колокол. Монашка вскрикнула, запрокинулась и упала на мощенный гранитными плитами двор. Потекло молоко из отброшенного ведра.
И никто не заметил. Двое монахов продолжали чинить дверь в столовую, другая монашка, несколько мгновений назад разговаривавшая с несчастной, прошла мимо, осторожно переступив белый ручеек.
Как зовут тебя, спросил аббат в то утро. Уже после того, как она стояла на коленях, пытаясь зажать уши, и смотрела на изгибающееся тело монашки. Так обнаруживают ведьм, вспомнилось тогда. Находят – и на костер.
Там, за воротами. Не здесь. Здесь никто не замечает этого. Здесь все это знают.
Ведьмы и оборотни. И упыри, которые выходят во двор, только надвинув капюшон. И надевают перчатки, когда выполняют работы по хозяйству. На четвертый день своего пребывания в монастыре она видела, как сучок разорвал такую перчатку. Прямо под лучами скупого зимнего солнца. Монах вздрогнул, топор выпал из руки, звякнув на камнях. Из дыры на перчатке показался дымок. Запах... Словно кислота, которой обрабатывают кожу в дубильнях. Еще пахло разлагающейся плотью. И дымом. Болью пахло и ужасом.
Упырь наклонился и поднял топор. Ему оставалось еще с десяток поленьев. И он их расколол. А потом аккуратно положил инструмент в ящик, что-то сказал другому монаху, который все это время продолжал работать, и ушел в здание.
Как тебя зовут, спросил аббат, человек, обрекающий всех их на муки. Единственный человек в этом монастыре.
Единственная власть в этих гранитных стенах, бывших раньше крепостью. Он хотел знать ее имя. Чтобы получить над ней власть? Ей когда-то говорила бабка, что нельзя открывать свое имя первому встречному. В имени – часть тебя, говорила бабка. Схватившись за имя, Он моет вытащить всю душу.
Хотя... Какая душа у оборотней? Душа у упыря? У ведьмы? Они продают свои души, в обмен на...