– Я…
– Да пошел ты! – взорвался вдруг Гринчук. – Мне надоело тебе все это объяснять. Надоело. Пошел отсюда, ублюдок. У тебя есть один день – я смогу все это удержать. Если нет, если ты действительно страдаешь склерозом, или если такой жадный, что решишь отправиться из-за этих бабок в сумасшедший дом – ничего не поделаешь, придется мне сторговываться с твоей матерью. Если же ты вспомнишь…
Гричук достал из кармана мобильный телефон, набрал номер:
– Ало, Шмель?
Леонид вздрогнул.
– Ты помнишь, как меня вчера поднял среди ночи? Ну, так долг платежом красен. Слышал о самоубийце? А, тебя туда Полковник погнал? Большая просьба, вырви кусочек времени и сам приедь в Центр. Или пришли кого-нибудь из своих, забери этого засранца, Ленечку Липского. Сделай одолжение… Что? Прямо сейчас. А то я его своими руками придушу. Мать? Я думаю, что матери лучше побыть еще здесь, да. У них тоже не особо отношения складываются. Да. Отвези его домой к нему… Там же прибрали уже? Не знаешь? Прибрали, я посылал людей. С Михаилом. Да. И пусть с Леней кто-нибудь посидит. А то у него что-то с нервами… Да ну его, придурка. Он и был-то не слишком нормальным, а сейчас… Ну, сам понимаешь. Меня достал, Мишу, Братка – всех. Не допусти убийства, прошу. Да? Сам приедешь? Ну, до встречи.
Гринчук спрятал телефон в карман.
– Какая ты сволочь, – пробормотал Липский.
– Я хочу быть богатой сволочью, – сказал Гричук. – Четыре миллиона для начала меня устроят. Ты пока собирай вещи, а я поговорю с твой любящей мамой. И ты начинай лихорадочно думать, куда спрятали деньги те уроды. Время пошло.
Гринчук вышел из комнаты.
Надежда Юрьевна была женщиной опытной и деловой. Возмущаться поздним визитом подполковника милиции она стала только поначалу, потом, поняв, о чем речь, немедленно успокоилась и стала слушать.
Гринчук говорил на понятном ей языке, не поминая морально-нравственные принципы, а четко и доходчиво раскладывая возможные перспективы на прибыли и убытки. Естественно, Сомову больше устраивал вариант, при котором Леонид отправляется в сумасшедший дом, а Гринчук, в услугах которого больше не нуждаются, соответственно, на фиг. Гринчука, понятное дело, этот вариант как раз не устраивал.
Пришлось Сомовой соглашаться ждать. Либо пятьсот тысяч и один год попечительства. Либо попечительство на всю жизнь, но с выплатой четырех миллионов в рассрочку под веские гарантии. О гарантиях обещал позаботиться сам Гринчук.
Гринчук был непреклонен, уговоры, намеки и как бы случайно обнажившиеся части тела Сомовой на него не действовали.
– Значит, – подвел итоги после получаса переговоров Гринчук. – Сынок сейчас едет домой, думает и рассуждает. Вспоминает. Вы, мадам, отдыхаете здесь. Под чутким руководством Доктора. Леонида дома охраняют, всячески о нем заботятся и обеспечивают режим максимального благоприятствования. Часам к пятнадцати-шестнадцати он точно сообщает, вспомнил или нет, после чего мы либо совместными усилиями доставляем его на обследование, либо забираем деньги. Жалобы, возражения и предложения есть? Нету.
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Гринчук.
В комнату заглянул Кошкин:
– Это… Приехали… За…
Исчерпав припасенные для доклада слова, Кошкин ткнул пальцем в Сомову.
– Быстро Шмель прилетел, – одобрительно заметил Гринчук. – Как реактивный.
Игорь Иванович ждал в коридоре.
– Еще раз – привет, – сказал Гринчук, протягивая руку.
– Еще одна такая ночь – и я сойду с ума. Вместо Лени Липского, – пожаловался Шмель. – Пацан тебя так достал?
– Не то слово, – понизил голос Гринчук, – на мать бросался, урод. Хотя, если честно, мать та еще девочка.
Гринчук открыл дверь палаты Липского:
– На выход с вещами!
Леня вышел сразу, будто стоял прямо за дверью.
– Вот, Игорь Иванович тебя отвезет домой и покараулит, чтобы тебе не было страшно, – сказал Гринчук.
– Хорошо, – сказал Липский.
– А кто тебя спрашивает? – удивился Гринчук. – С мамой твоей я уже договорился, она, в общем-то, очень надеется, что тебе нечего вспоминать. Очень надеется.
Последнюю фразу Гринчук произнес с нажимом и угрозой, словно киношный злодей.
– Она очень торопится, но готова подождать до пятнадцати ноль-ноль. В крайнем случае – шестнадцать ноль-ноль. После чего она начинает ужасно волноваться и делиться своими опасениями по поводу твоей психики со всеми подряд. Чем это закончится – сам понимаешь.
Липский молча кивнул.
– Вот такие дела, – сказал Гринчук и снова протянул руку Шмелю. – Удачи тебе в работе и спорте.
– Пока, – пожал руку Шмель и, не оборачиваясь на Липского, пошел на выход.
Леонид поплелся следом.
Уже закрывая за собой дверь, затравленно оглянулся на Гринчука. Словно загнанный в угол звереныш. С ненавистью и тоской.
Гринчук этот взгляд выдержал.
Дверь закрылась.
Гринчук остался стоять в коридоре один.
Он не чувствовал своего тела. Руки повисли словно парализованные. Он превратился в одно большое сердце. Удары сотрясали каждую его клеточку.
От ударов вздрагивали стены коридора. И вздрагивал пол.
Его сердце.
Гринчук попытался приложить руку к груди, но рука не послушалась.
Залитая кровью комната, напомнил себе Гринчук. Люди, словно разбросанные злым ребенком куклы. Простреленный покемон. Залитый кровью долматинец. Кровь на стенах, на полу, на ковре, на лицах.
Кровь отражается в стеклянных шарах и мишуре на елке.
Девчонка держит в руках пистолет и жмет на спуск. Раз и еще раз. И снова. А выстрелов нет. Есть только расширенные зрачки четырнадцатилетней девчонки. И есть простреленный висок того, кто ее обманул, но кого она любила.
Гринчук опустился на корточки, прижался спиной к стене.
Браток, который смотрел на него уже даже не с жалостью, а с брезгливостью. Нина, которая… Глаза Али, стекленеющие от ненависти… Батон, скулящий не от стыда или раскаянья, а от ужаса и обиды… Ненавидящий взгляд Лени Липского… рукопожатие Шмеля, крепкое, надежное рукопожатие, рукопожатие ничего не подозревающего человека… брезгливая усталость в голосе Владимира Родионыча… клочья человеческой плоти на полу и стене… кровь… сладострастный изгиб девичьего тела на видеомониторе…
Гринчук закрыл глаза руками. Застонал.
Гиря, Мила, Али, Браток, Липский, покемон, долматинец, Скок, Шмель, Полковник… ненависть, ужас, боль, надежда, страх и отчаяние… И ни капли уверенности в своей правоте. И не к кому прийти и пожаловаться. И никто не сможет ему посоветовать, потому, что ничьего совета он не примет.