– Помните, – кивнул Женя.
– Вы знаете много полковников с такой тонкой душевной организацией? – осведомился Пфайфер. – Можете не отвечать. Это ж нужно было до чего человека довести, чтобы он такое с собой чуть не сделал… – Пфайфер покачал головой. – Человека задело за живое… Что задело за живое этого человека? Вот вас бы в такой ситуации что зацепило бы?
– Не знаю… Не из-за него же, в самом деле, все произошло…
– Что-что? – быстро переспросил Пфайфер и даже приложил руку к уху. – Ась?
– Не из-за него же все произошло? – повторил Касеев, прислушиваясь к собственным словам.
– Мы можем только пофантазировать, – сказал Генрих Францевич. – Попытаться себе представить, что именно там произошло. Вы полагаете, что пролет и появление этого странного подразделения совпали случайно?
– Ну уж, во всяком случае, не засаду они устроили… – усмехнулся Касеев. – И слава богу! Если бы они туда с ракетой пробрались, то сейчас бы мы с вами здесь не сидели, а летали бы где-нибудь в районе райских кущ. Во Владивостоке вон умудрились накрыть Братьев, корабль взорвался – и нету того Владивостока. В Сети регулярно гуляют кадры того места, где раньше стоял славный город. Какая там у нас высота пролета была?
– Извините, Женя, я не мерил.
– На такой высоте хватило бы и крупнокалиберного пулемета. Я слышал…
Легенды об уязвимости Братских кораблей гуляли с самой Встречи, регулярно находились те, кто видел сам или разговаривал с тем, кто лично…
Лично Генрих Францевич ничего такого заметить в Севастополе не сумел. Он сумел только на третий день добраться до штольни какого-то флотского склада. Склад создали во время одной из двух оборон Севастополя и выкопали от всей души, с большим запасом прочности.
Когда пошел дым, из штольни пришлось уходить. Пфайфер оказался к выходу близко, успел выскочить под звездное южное небо, оглядеться и увидеть, как корабль, в неверных сполохах пожаров похожий на дирижабль, медленно скользит над бухтой. С северной стороны вдруг полетели белые огоньки трассирующих пуль. Кто-то смог…
Пули летели как-то даже не торопясь, словно понимали, что все это бессмысленно, что такой туше, родившейся где-то среди звезд, они не смогут причинить вреда. Но все-таки летели.
Летели и гасли. Или исчезали. Или корабль их поглощал. Или еще что-то. Пфайфер не знал, Пфайфер только видел, как вся длинная очередь, наверное, с сотню пуль, соединила на короткое время землю с кораблем и пропала.
Потом исчезла темнота.
Будто полыхнула гигантская фотовспышка. Громадный фотолюбитель, заинтересованный суетой в руинах, наклонился над остатками города, навел фотоаппарат и нажал на спуск. Пфайферу даже показалось, что он слышал сухой щелчок затвора.
Он несколько часов после этого мог только слышать – перед глазами все плыло и горело. Он полз, срывался несколько раз куда-то вниз, думал, что все, что больше не сможет встать, и все-таки вставал.
Каким-то чудом он выбрался из города. До сих пор уверен, что именно та временная слепота помогла ему уйти живым. Уже почти на самой границе города он почувствовал, как что-то прошло совсем низко, почти над самой головой, обдало его лицо каким-то нездешним ужасом, швырнуло на землю и попыталось расплющить, как люди растирают муравья об асфальт.
Пфайфер слышал крики, кто-то стонал рядом. Кто-то начал петь… Он не запомнил ни слов, ни мелодии, но помнил голос – надсадный, хриплый, со всхлипами выводивший одну и ту же фразу. Несколько лет после этого Генрих Францевич слышал по ночам этот голос и вскидывался, думая, что вот сейчас, вот сейчас он поймет слова… И каждый раз утром снова ничего не мог вспомнить. Может быть, казалось ему иногда, слов вообще не было? Человек просто кричал, пытался вытолкнуть из своей груди боль, страх и бессилие?
Потом его вдруг подхватили и потащили, Пфайфер даже не пытался отбиваться – не было сил. Показалось, что это они, те, кто выжег город, кто только что пытался убить его…
Странно, но именно тогда к нему вдруг вернулось зрение, и Пфайфер с удивлением рассматривал лица людей и низкое серое небо над самой головой.
Он потом узнал, что вертолет прилетел за разведгруппой. Из десяти человек к месту сбора группы вернулись только трое, но они забрали с собой тех, кого встретили… И кто смог сам дойти. Наверху хотели получить свидетелей того, что и, главное, как все происходило.
– Вам плохо? – спросил Касеев.
– Что?
– Вы побледнели, и руки…
Пфайфер взглянул на свои руки – пальцы дрожали.
– Нет, Женя, ничего. Все нормально. Все совершенно нормально. – Оператор вздохнул, пытаясь унять сердцебиение. – Так, вспомнил. Но дело не в этом. Дело вовсе в другом. Дело в странном полковнике, который точно знал, когда и где пройдет корабль. И который пытался спасти людей. Он знал, как их спасти. А тот железнодорожник – нет. Странно?
– Что странно?
– Железнодорожник… Тот начальник… У него что, ничего не было из электроники? – Пфайфер унял наконец дрожь в пальцах, сжал руки в кулаки и посмотрел на Касеева. – Ты можешь себе представить сейчас человека – и не просто человека, а начальника среднего звена, у которого не будет телефона, информблока, часов, в конце концов? Но железнодорожник этот… Он спокойно пролежал без сознания до тех пор, пока его не нашел полковник. Да?
Касеев пожал плечами. Что тут говорить? Это точно. Это он не подумал. И капитан этот, местный, ничего об этом не сказал.
– Когда проводят испытания, – тихо, очень тихо сказал Пфайфер, – выделяется контрольная группа. Чтобы понять, что могло произойти с объектом испытания. Могло, но не произошло. Как крысам, когда вводят вирус… Или, наоборот, лекарство. Одной – вводят. Другой – нет. И смотрят. Это называется научный подход.
– Контрольная группа, – сказал Касеев. – Сволочи.
– Кто? – быстро спросил Пфайфер. – Кто «сволочи»? Братья?
– Братья, – ответил Касеев и замолчал.
Глупо прозвучало – «Братья». А полковник? А железнодорожник? Полковник думал, что только его самого и его солдат будут испытывать? Не знал о контрольной группе?
…Как я буду играть… Больно-то как… мама… подожди, милый, мама… сейчас… больно… он спит… не мешайте, он спит…
– Это очень по-нашему, – сказал Пфайфер. – Очень. Это мы привыкли так обращаться с себе подобными… Мы сами… Или это еще одно подтверждение, что разум везде одинаковый. Хотя вряд ли. Это было наше, человеческое испытание. Мы испытывали новую технику. Которая позволит нам… Что она нам позволит? Победить? Сбросить инопланетное иго? Что? Зачем?
– А знаете, – тихо спросил Касеев, – сколько в человеке воды?
– Семьдесят процентов, – не задумываясь, ответил Генрих Францевич. – А что? При чем здесь…