– Это...
– Арестовали?
– Их порвали бы в клочья, если бы... ну... пришлось. Потом уже выяснили, что Лешка...
– Какой Лешка?
– Старший лейтенант, Лешка Трошин. Он смог технику разблокировать...
– Какую технику?
– Ну, пушки все эти... Не все, только две, но смог, значит, остальные точки уничтожить...
– Какие точки? Чьи?
– Свои. Они их поставили еще с утра, когда еще все не началось. Поставили, подключили, а когда первый раз рвануло, замкнуло что-то в цепи... или еще где... вроде кто-то управление на себя перехватил... Лешка с ребятами смог, значит, две пушки переключить, ну и... Вот он и защищал здание.
– Но вы его арестовали?
– Арестовал.
– И он потом оборонял здание?
– Конечно.
– А вы вначале здание штурмовали...
– Какой там штурм...
– Потом арестовали двадцать четыре военнослужащих спецподразделения...
– Это...
– Да или нет?
– Да.
– И потом вместе с ними...
– Слушайте, некогда мне. Нужно успеть бумаги подготовить, рапорт, а то потом домой не попаду до утра. Жена волноваться будет... бабы наши, деревенские, опять же, за сынов...
Простой герой из народа, который и сам не понял, что совершил. Это был второй гвоздь репортажа Евгения Касеева. Участковый инспектор и мальчишки, которых он привез в город для посещения музея.
– В целях патриотического, значит, и правового воспитания,– сказал Николаев, и больше поймать его в кадр до появления официальных лиц не удалось.
Участкового потом даже, кажется, наградили орденом. Касеев это из виду как-то упустил. Не до того было.
Два дня допросов. С Пфайфером их держали отдельно, в одиночных камерах, допрашивали с утра и до вечера, делая перерывы на еду и осмотр врачей. У Касеева снова начали болеть глаза, пришлось сделать к середине второго дня перерыв на обработку.
А потом посадили Касеева перед кадропроектором и попросили прокомментировать происходящее. Вот тогда Касеев узнал о том, что Пфайфер снимал все. И не просто снимал.
Касееву даже показали кадр, на котором Генрих Францевич просит принять от него запись. Выполняя свой гражданский долг, сказал Пфайфер.
Сука, подумал Касеев.
А потом, когда человечек в белом халате спросил, что именно думает Евгений о поступке Генриха Францевича, Касеев повторил это слово вслух.
– Вы не желаете сотрудничать с властями? – спросил человечек.
– Нет! – радостно сообщил ему Касеев.
– «Нет» – желаете или «нет» – не желаете? – уточнил человечек.
– Нет – не желаю.– Восторг от возможности говорить правду переполнял душу Касеева.– Не желаю!
– Ну и ладненько,– сказал человечек.
Ночью второго дня состоялся последний разговор. Человечек снял для разнообразия белый халат и оказался в сером твидовом костюме с замшевыми клапанами на локтях.
Человечек, к маслянистой улыбке которого Касеев уже успел почти привыкнуть за два дня, улыбаться перестал.
Собственно, разговор получился короткий.
Вначале Касееву стало очень больно. Очень-очень больно. Касеев закричал, и боль немного утихла. Ровно настолько, чтобы Касеев смог услышать и понять слова человечка.
– Вы мне очень не нравитесь, Евгений,– сказал человечек.– Но дело даже не в этом. Дело совсем в другом. Дело в том, что после травмы во время железнодорожной катастрофы у вас появились некоторые видения.
Человечек протянул руку и осторожно, словно боясь обжечься, дотронулся указательным пальцем до лба Касеева.
– Вот здесь. Вам привиделись какие-то солдаты возле железнодорожной платформы, пролет Корабля... Привиделось! Вы это понимаете?
Касеев хотел ответить «нет», но не смог. Никто не смог бы говорить при такой боли.
Человечек достал из кармана пиджака серо-зеленую коробочку, показал ее Касееву, словно хвастаясь.
– Это всего лишь пульт управления,– сказал человечек.– Его можно было бы сделать намного меньше и незаметнее, но тут особо важно, чтобы вы видели, как я нажимаю на кнопку. На вот эту большую красную кнопку. Вот так!
Касеев снова закричал. В фильмах положительные персонажи обычно героически переносят боль. Женя Касеев долгое время был уверен, что сможет так же терпеть.
Но такую боль терпеть молча нельзя. Даже в голову не приходит сдержать крик.
Больно.
– Вы ничего этого не видели,– голос у человечка был ленивый и вялый.– В Клинике – другое дело. Там все вы запомнили правильно. А потом вас на вертолете перебросили к СИА. Патруль перебросил. Вертолет сбили. Вы видели его на площади. Вертолет, а не кольцо. Не было никакого кольца. И нет никакого кольца – ни в Клинике, ни в СИА. Вам все понятно?
И Касеев ответил.
Понятно, ответил Касеев.
А кольца в СИА действительно не было. Женька специально проверил. Комнатка в подвале была. Пустая. С голыми бетонными стенами.
Касеев спустился посмотреть, потом поднялся в редакцию, и ему позвонили.
– Ну, и зачем было проверять? – сказал знакомый голос.– Вы же все поняли.
– Понял,– сказал Касеев.
– Вот и прекрасно,– обрадовался голос.– А я тут посмотрел ваш старый забракованный материал о проституции на Территориях... Вы талантливый журналист. Думаю, новое руководство Сетевого Информационного Агентства обязательно поставит материал в ближайший выпуск. И без премии этот материал, скорее всего, не останется.
Касеев молчал.
– Да, похоже, нет у вас настроения болтать по телефону,– сказал голос.– Ну, до связи.
Касеев не разбил телефон. Касеев ушел домой и напился. Утром пришел на работу, был вызван к Новому Главному и произведен в редакторы отдела новостей.
И не смог даже сам себе ответить, почему сказал:
– Я больше не работаю с Пфайфером.
– Женя,– позвал один из монтажеров.– Женя!
Касеев вздрогнул и оглянулся.
– Ты иди, наверное, Женя,– сказал монтажер.– Мы тут уже все поняли, ничего творческого тут уже не осталось. Тупо – тесать и клеить. К восьмичасовому выпуску успеем все выложить. А ты езжай домой, отдохни. Вторые сутки в редакции.
Вторые сутки, вспомнил Касеев.
Точно – вторые сутки. Вчера засиделся в архиве почти до утра, пытаясь накопать хоть какие-то картинки о Братьях.
Передремнул пару часов в приемной на диване, потом правил материалы, потом сел за этот монтаж...