Очевидно, если здесь и было что-то ценное, его прибрали хозяева – неожиданно дошло до Олегова. Он немного смутился. А что, собственно, он надеялся найти в этом ящике? Мешок с дублонами и пиастрами? Карту острова сокровищ? Олегов засмеялся. Он не замечал, что неподалеку, по ту сторону изгороди, стоит Анисья Трофимовна и с умилением смотрит на его высокую нескладную фигуру, на лысину и очки с толстыми стеклами. «Ученый», – шепотом произнесла хозяйка, и в ее тоне отчетливо скользнуло невольное уважение к советской науке и лучшим ее представителям в лице малахольного дачника. Кроме всего прочего, у Анисьи Трофимовны имелась дочка, которая на будущий год заканчивала одиннадцатый класс и мечтала стать учительницей.
«Да я для него… – думала хозяйка, – все что угодно, не то что этот вонючий сундук. Эх, будь я помоложе, очкастенький…» И, вспоминая свою бурную молодость, расчувствовавшаяся хозяйка удалилась.
Разочарованный историк в растерянности стоял перед столом, на котором был разложен извлеченный из сундука хлам. И все же он не сдавался. Ведь почти каждый мечтает найти клад. Он снова взялся за тетрадки.
Сии школьные принадлежности были вовсе не похожи друг на друга. Три тетрадки оказались нашими родными, советскими, с таблицей умножения на обороте, а остальные имели явно заграничный вид. На обложке был изображен осанистый старик с пышными усами в военном мундире. Старик сурово смотрел из-под насупленных бровей, словно предостерегал школьников от плохой успеваемости и опрометчивых поступков.
Пилсудский, догадался Олегов, разглядывая полузнакомое лицо. Тетрадки явно были польскими. На других тетрадях имелся герб в виде стоящего на задних лапах льва. Чтобы не было никаких сомнений в принадлежности герба, здесь имелась надпись «ceskoslovensko». А эти, значит, чешские.
Олегов, нужно сказать, неплохо знал немецкий. Он раскрыл одну из тетрадей, присел возле стола и начал разбирать написанное. Сначала он почти ничего не понимал, но, прочитав несколько раз текст, уловил общий смысл. Человек, которому принадлежали эти тетради, рассказывал о бегстве из Польши, после того как в нее вступили немецкие войска. Записи носили весьма сумбурный характер. Так в них описывалась бомбардировка с воздуха, и на полуслове все обрывалось, уступив место малопонятному монологу, в котором пишущий раскаивается, что ввязался в некое дело (непонятно, в какое), однако клялся самому себе довести это дело до неизбежной развязки.
Егор читал тетрадку примерно час, но так ничего толком и не понял. Ясно было только одно: перед ним лежал чей-то дневник, который велся с перерывами не один год. Олегов уже было хотел побросать тетрадки обратно в сундучок, но устыдился своего малодушия. И это ученый-историк! Неужели изменила привычная усидчивость? Неужели сладкая тина дачной жизни затянула, расслабила, лишила привычной воли и упорства… Э, нет! Советского историка не так просто сбить с панталыку всякими сомнительными мелкобуржуазными идиллиями, патриархальными, так сказать, нравами. Окрошка тут, видите ли, со сметанкой. Прочь мещанский уют! Нужно работать!
Поздно вечером, когда почти стемнело и уставшее за день семейство угомонилось и легло спать, Егор Александрович почти крадучись вышел из дома, прихватив с собой керосиновую лампу. Он уселся за тот же стол во дворе, затеплил лампу, разложил перед собой тетрадки словно карты в пасьянсе, размышляя, с какой же начать. Как ни странно, датировка в дневнике напрочь отсутствовала. Кроме того, дневник велся в каком-то скачущем стиле. Совершенно нельзя было восстановить последовательность событий. И все же попробуем логически рассуждать. В тетради, с которой начал он, повествуется о бегстве из Польши. Куда? Конечно же, не в Чехословакию, где уже были фашисты. Значит, в СССР. Следовательно, чешские тетрадки – начало дневника. Затем польские, а потом идут родные, с таблицей умножения. Чешских тетрадок всего две. Берем любую и начинаем читать. Он так и поступил.
Летний вечер незаметно перешел в ночь. Тьма сгустилась над деревушкой Забудкино, над дачей, в которой под обновленной крышей спали сладким сном заботливая жена и малолетние дети историка. Но гуще всего она, казалось, была над столом, за которым сидел Олегов. Возможно, это необъяснимое явление создавала именно старая трехлинейная керосиновая лампа, чей тускловатый, но столь уютный свет вырывал из мрака кусок стола с раскрытой на нем тетрадью, резко очерчивал профиль пытливого историка, его вздернутый нос, пухлые губы. Иногда Егор чуть поворачивал голову, и тогда отраженные в толстых линзах очков лучики света пронизывали тьму, словно маленькие прожекторы.
Вокруг лампы вилась мошкара, иногда влетая внутрь и с легким треском распадаясь в пыль. Но ученый не замечал происходящего вокруг. Не видел он и жену, которая в ночной рубашке выглянула из дверей дачи, сонно взглянула на мужа, хотела позвать его в дом, но, всмотревшись в отрешенное, сосредоточенное лицо, не решилась, покачала головой и вновь отправилась спать. Чтение грязноватых потрепанных тетрадок настолько увлекло его, что он забыл о сне, о времени, да и вообще о том, где он находится.
Очнулся он лишь тогда, когда ночь стала отступать, холодок заставил зябко поежиться, а тьма сменилась серым предрассветным сумраком.
Олегов зевнул и потянулся. Лампа коптила, он подкрутил фитиль и невидяще уставился на яркий огонек, пытаясь осознать прочитанное, соединить его в единую картину. Все было зыбко, туманно, отрывочно. Безусловно, автор записок писал их исключительно для себя, поэтому некоторые события были намечены лишь пунктиром, а иные отсутствовали вовсе, и пропадало связующее звено, которое приходилось домысливать. К тому же имелись куски, либо написанные на каком-то неведомом диалекте, либо зашифрованные. Некоторых терминов, встречающихся в тексте, он просто не понимал, о значении других смутно догадывался. И все же прикосновение к чужой жизни, к событиям, которые ни при каких обстоятельствах не могли случиться с ним самим, настолько взволновали Олегова, что он почти силой заставил себя оторваться от чтения, подняться со скамьи и пойти в дом.
Скрипнула дверь.
– Это ты? – сонно спросила жена. – Уже утро? Что ты там так долго делал?
– Читал, – односложно ответил Олегов, взбираясь на печку. Он растянулся на лежанке и только теперь почувствовал, как устал. Занемевшее тело понемногу расслаблялось, но сон не шел. Он вновь попытался собрать воедино только что прочитанное. Перед глазами возникла картинка. И хотя Олегов никогда не был в Праге, он тут же представил небольшой старинный домик, стоящий под высоченными липами.
«Некогда в Праге, на одной из древних улочек Градчан стоял дом…»
«В этом доме собирались…»
Кто же собирался? Неизвестный автор называет их братьями Креста и Розы. Впрочем, вернемся к началу. Чешские тетрадки начинались с описания неожиданного и поспешного бегства.
Из записок, найденных на чердаке
«…Сегодня принято окончательное решение уехать из Праги, да и вообще из страны. Куда? Лучше всего в Польшу, к тамошним братьям. А здесь становится все опасней. Прошло почти полгода, как немцы оккупировали страну. Разве еще год-полтора назад в это мог кто-нибудь поверить? И вот нас предали. Те, кто все время твердил о поддержке, о согласованных действиях, отдали Чехословакию на поругание германцам.