Каменный домик, который Гарри и Дженис купили за семьдесят восемь тысяч долларов, уплатив аванс в пятнадцать тысяч, стоит на четверти акра поросшей кустарником земли, в глубине заасфальтированного тупичка, за двумя более просторными особняками, образцами того, что тут называется «красой и гордостью Пенн-Парка», высокими домами в лжетюдоровском стиле с острыми, как шпили, водостоками и красными крышами, с клинкерами, торчащими под немыслимыми углами, и домом священника в неоплантаторском стиле из тонких кирпичей светло-желтого, как лимонад, цвета с застекленной верандой, а с другой стороны — рядом палладиевых окон, за которыми, как полагает Гарри, находится столовая. Гарри вышел осмотреть свои владения и найти место, где больше солнца и где весной можно было бы разбить огород. Участок за домом мамаши Спрингер на Джозеф-стрит был для этого темноват. Гарри находит вполне подходящий уголок — надо будет только срубить несколько веток с дуба, принадлежащего соседу. Вообще участки в этом заросшем, обжитом пригороде тенистые: половина его лужайки покрыта мхом, за эту мягкую зиму он, правда, подсох, но все равно лежит пружинистым ковром. Обнаружил Гарри и маленький, выложенный цементом пруд для рыбок — сейчас в нем нет воды и выкрашенное голубой краской дно усеяно сосновыми иголками. Кто-то когда-то натыкал ракушек в мокрый цемент по краю прудика. Чего только не покупаешь, купив дом. Дверные ручки, подоконники, радиаторы. И все это — его. Будь он рыбой, он мог бы весной плавать в этом пруду. Он пытается представить себе эту картину, когда-то — мужчина, женщина или ребенок, а может быть, все втроем — втыкали здесь ракушки летом, в тени деревьев, которые тогда были пониже, чем теперь. А сейчас слабый зимний свет заливает весь участок, исчерченный паутиной теней от безлистых сучков. Стоя на этой земле, он чувствует, какой груз забот передавался тут от владельца к владельцу. Дом был построен в то отмеченное депрессией, но добросовестное время, когда родился Гарри. Гладкий серый песчаник был добыт из карьеров на самом севере округа Дайамонд, и люди, сложившие из него стены, не спешили, старались работать не за страх, а за совесть. Потом, после войны, кто-то из владельцев пробил стену, что дальше от проезжей дороги, и сделал пристройку из досок и неровно побеленного кирпича. Краска струпьями слезает сейчас с досок под окнами будущей кухни Дженис. Гарри мысленно делает пометку срезать ветки, упирающиеся в стены дома, чтобы было не так сыро. Да и вообще несколько деревьев тут следует пустить на дрова, надо только дождаться весны, когда появятся листья — тогда и выяснится, какие деревья надо рубить. В доме два камина: один — в большой удлиненной гостиной, а другой, с тем же дымоходом, — в комнатке позади, где Гарри намеревается сделать кабинет. Свой кабинет.
Они с Дженис переехали вчера, в субботу. Пру возвращается с ребенком из больницы, и, если они до того успеют переехать, она сразу сможет занять их спальню, при которой есть ванная комната, да и окнами она выходит не на улицу. А кроме того, они решили, что в такой кутерьме мать Дженис менее болезненно воспримет их отъезд. Уэбб Мэркетт и все остальные вернулись с Карибского моря, как и намеревались, в четверг, и в субботу утром Уэбб приехал на грузовичке одного из своих кровельщиков с притороченными к нему с двух сторон лесенками и помог с переездом. Ронни Гаррисон, этот подонок, сказал, что ему надо в контору — раскидать бумаги, скопившиеся за время его отпуска: он-де в пятницу работал до десяти вечера; а Бадди Инглфингер приехал с Уэббом, и трое мужчин за два часа перевезли Энгстромов. Мебели у них ведь почти не было, главным образом перевозили одежду, а также комод красного дерева, принадлежавший Дженис, да несколько картонок с кухонными принадлежностями, которые им удалось спасти из дома, сгоревшего в 1969 году. Все вещи Нельсона они оставили. Одна из этих мужеподобных женщин вышла на свое крыльцо и помахала им на прощание: как быстро распространяются вести среди соседей, даже если люди не дружат. Гарри всегда хотелось спросить, каково им живется и почему они такие. Он может понять, что можно не любить мужчин — он сам не очень-то их любит, но почему можно больше любить женщин, если ты сама женщина? Особенно женщин, которые все время, как мужчины, работают молотком.
У Шехнера они с Дженис купили в четверг — с тем чтобы им доставили в пятницу — новый цветной телевизор «Сони» (Кролику ужасно неохота перекладывать свои денежки в карман японцев, но из журнала «К сведению потребителей» он знает, что в этом деле по качеству у них нет равных), пару больших мягких, серебристых, с розовым рисунком кресел (Гарри давно хотелось иметь глубокое мягкое кресло — он терпеть не может, когда дует в спину: люди ведь даже умирают от этого) и двуспальный пружинный матрас на металлической раме, без изголовья. Матрас они с Уэббом и Бадди втаскивали наверх, в комнату окнами во двор, со скошенным потолком, зато рядом со шкафом там есть пустая стена, где можно при желании повесить зеркало, а кресла и телевизор ставят не в гостиной, настолько большой, что сейчас ее все равно не обставить, а в более уютной комнате — в кабинете. Гарри всегда хотелось иметь кабинет, собственную комнату, недоступную для других. Ему особенно нравится, что в этой небольшой комнате помимо камина и встроенных полок, где можно расставить книги и безделушки мамаши Спрингер, когда она умрет, под полками, внизу, сделан бар для спиртного и даже есть место для маленького холодильника, когда они соберутся его приобрести; весь пол затянут зеленым бобриком с оранжевыми загогулинами, а окна — высокие, узкие, со скользящими вверх и вниз рамами, со свинцовыми ромбовидными переплетами вроде тех, какие рисуют в книжках сказок. У Гарри возникает мысль, что в этой комнате он, пожалуй, даже станет читать книги, а не только журналы и газеты и еще, скажем, начнет изучать историю. Пол в кабинете на ступеньку ниже, чем в гостиной, и эта маленькая разница в уровне является для Гарри, словно молодые побеги на обрезанном дереве, символом существенных изменений и нового положения в жизни.
Тупичок, где стоит их дом, ответвляется от элегантной Франклин-драйв, их почтовый адрес: Франклин-драйв, 14 1/2; сам тупичок не имеет названия, они назовут его Энгстром-уэй. Уэбб предложил назвать его проулком Энгстрома, но Гарри достаточно жил в проулках в Маунт-Джадже, и он обижается на Уэбба. Сначала Уэбб слишком рано советует тебе продать золото, потом трахает твою жену, а теперь принижает твой дом. Гарри никогда еще не жил в доме с таким маленьким номером — 14 1/2. С папкой, мамой и Мим он жил на Джексон-роуд, 303. Болджеры жили в номере 301, в угловом доме, возле которого стоял фонарь. Квартира на Уилбер-стрит, которую Гарри едва помнит, была под каким-то большим номером — она ведь находилась на холме, в доме 447, квартира 5, на третьем этаже. Домик в Пенн-Вилласе был на Виста-кресент, 26, мамаша Спрингер живет на Джозеф-стрит, 89. Хотя 14 1/2 стоит достаточно далеко от Франклин-драйв, почтальон, разъезжающий на маленьком синем, с белым и красным, джипе, знает, где этот дом. Они уже получили почту: рекламные проспекты, адресованные жильцам, скопившиеся, пока они отдыхали на Карибском море, а в субботу около половины второго, после того, как Уэбб и Бадди уехали, а Гарри и Дженис раскладывали по местам ложки, вилки и сковородки на кухне, забыв, что такие у них вообще есть, крышка над почтовым ящиком приподнялась, и на еще не застланный в холле пол упали открытка и белый конверт. На простом длинном штампованном конверте, какие продают на почте, не было обратного адреса и стояла пометка: «Бруэр». Он был адресован просто мистеру Гарри Энгстрому теми же косыми печатными буквами, какими было надписано письмо, что он получил в апреле прошлого года по поводу Ушлого. А здесь лежала совсем маленькая вырезка из газеты, и тем же четким почерком, что и на конверте, шариковой ручкой было наверху выведено: «Гольф мэгэзин». Заметка гласила: